В кругах литературоведов. Мемуарные очерки

Я хорошо представляю себе круг людей, с которыми общался Марк, и уверенно могу сказать: его любили. От него исходила такая мера обаяния, которой трудно было противостоять. Даже отпетые подонки и зоологические антисемиты тянулись к дружеским отношениям с ним. Но, хотя внешне он был доброжелателен со всеми, он никогда не забывал, кто есть кто. Никогда не простил тем, кто в черные времена конца 40-х предавал, выслуживался, участвовал в погромах. Вспоминая об этом – а помнил он все в деталях! – он как-то глубже ввинчивался в свое кресло, в глазах загорался недобрый огонек и губы сжимались в саркастической улыбке.

Очень важным качеством, влиявшим на близость наших отношений, была его способность меняться. В первое время нашего общения нас очень разводила его советскость, приверженность официальным догматам, я же с младых ногтей был оппозиционером и вольнодумцем, и он, бывало, реагировал на эти мои качества раздраженно и агрессивно.

Такой факт. В 1955 году была проведена первая массовая отправка студентов в колхозы. Позднее подобные мероприятия стали регулярными, нормализовались, можно сказать, вошли в быт. Но тогда это было сделано с бездумным азартом и нахрапом, присущими всему, что делал Хрущев. Институт на месяц закрывается, ректорат переезжает в районный центр, студенты всех курсов и факультетов рассылаются по колхозам этого района… Естественно, одни возмущались, другие искали возможности уклониться, третьи говорили, что это не метод решения проблем сельского хозяйства. Марк слышать ничего не хотел, он бушевал! С конца войны прошло всего десять лет. Перед его мысленным взором, видно, все еще маячил плакат «Родина-мать зовет!». И каждый, кто не хотел убирать бураки, был в его глазах изменником и дезертиром.

Как-то еще в студенческие годы угораздило меня написать в одном из попавших к нему опусов, что Ленин недоброжелательно относился к Маяковскому. Я, конечно, исходил только из известной ленинской фразы: «Я не принадлежу к поклонникам его поэтического таланта…»[86] Но Марк был неумолим. Для него Ленин был бог и Маяковский был бог, и не мог один бог недоброжелательно относиться к другому. Рассудило нас время. Вскоре вышел том «Литературного наследства» «Новое о Маяковском», где было столько материала об отношении к нему Ленина, что Марк, поскрипев зубами, больше к этой теме не возвращался.

Надо признать, что в последние годы жизни от его былой приверженности советским и коммунистическим догмам и следа не осталось. Это проявлялось, в частности, в его отношении к стихам Галича, которые он узнавал большей частью от меня. Надо было видеть, с каким энтузиазмом воспринимал зрелый Марк самые злые, огненно-антисоветские выпады великого сатирика.

Из того, что характеризует его собственный вклад в науку, я бы поставил на первое место подготовленный им в соавторстве со вторым героем этого очерка Моисеем Горациевичем Зельдовичем семинарий по Добролюбову. В обширном семействе книг этого жанра он самый объемный и сделан с хорошей научной дотошностью. Рукопись прошла рецензирование самого крупного советского специалиста по Добролюбову – С. А. Рейсера. Марк показывал мне его рецензию и обсуждал пути реализации сделанных замечаний.

В последние годы жизни он работал над новой книгой, которую собирался назвать «Долголетие стиха». Но ее издательские перспективы были смутны, а сбои в здоровье давали о себе знать все чаще. Он грустно поглядывал на толстую стопку печатных страниц, лежавших на письменном столе, и говорил: «Лесик, а что будем делать с вот этим?» Я тогда уже был доктором и выпустил в Москве несколько книг, но решение этой проблемы мне было в ту пору не по силам. Лишь с наступлением горбачевских времен ситуация облегчилась, и какие-то части его посмертной рукописи напечатал журнал «Русская литература».

М. Г. Зельдович

Убежден, что как литературовед Марк сделал меньше, чем мог, и не только из-за болезней и относительно ранней кончины, но прежде всего потому, что он страстно и неустанно вкладывал себя без остатка в воспитание своих питомцев. И в их памяти он остался не как автор книг и статей, а как личность. Есть приписываемое Чехову полулегендарное высказывание о Горьком:

«Его творения будут забыты скоро, сам он не будет забыт никогда». Со всеми необходимыми поправками, в которые я не буду углубляться, рассчитывая на ум моего читателя, что-то подобное я хотел бы сказать о Марке Чернякове.

Второй герой этого очерка Моисей Горациевич Зельдович, умерший в почти девяностолетием возрасте, намного пережил Марка, и его вклад в литературную науку несравненно более весом. Он был из породы людей, которых называют трудоголиками, он не просто много _{м г} Зельдович работал, но любил свое дело и вкладывал в него полную меру сил. Пятьдесят лет жизни, с 1948 по 1998 год, он отдал преподавательской деятельности в Харьковском университете, с 1969 года он доктор филологических наук, с 1972-го – профессор.