В кругах литературоведов. Мемуарные очерки

Книга была подготовлена и издана с поразительной быстротой – практически через год после выхода Чичибабина. Окрыленный успехом, я подал еще одну заявку – на издание в «Литпамятниках» «Малороссийских повестей» Г. Ф. Квитки-Основьяненко. Здесь меня ждала удача. Дело в том, что Квитка издал при жизни две книжки «Малороссийских повестей», которые и фигурировали в моей заявке. Но, войдя в материал, я обнаружил, что им была подготовлена к печати и третья книжка, по каким-то причинам не вышедшая в свет, но сохранившаяся в архиве Института литературы Академии наук Украины, том самом, в который я когда-то переслал рукописи молодого Рейсера и где мог рассчитывать на всяческую помощь. Представилась, таким образом, возможность существенно дополнить основной корпус «памятника». Кто был первым, кому я сообщил об этой находке? Конечно, Б.Ф.! Он воспринял это известие – не побоюсь сказать – с восторгом. Наша переписка происходила в конце 2014 года, и он мне написал, что мое сообщение стало лучшим новогодним подарком и для него, и для редколлегии.

Особо хочу сказать о том, что Б.Ф. был не только моим покровителем, но также много помогал моим аспирантам. Для меня это всегда было особенно существенно, потому что на протяжении по крайней мере трех десятилетий работы в Харьковском педагогическом университете основное место в моей деятельности занимала именно аспирантура. Темы написанных под моим руководством диссертаций были самые разные: от древнерусской литературы до современной фантастики, от Державина до Высоцкого. И когда, случалось, темы были «егоровские», я не раз обращался к нему и пользовался его советами.

Конечно, под прямым влиянием его книги я дал своей ученице тему «Жанры русской литературной критики первой четверти XIX века». И он это уловил, приехал к ней оппонентом и своим незыблемым авторитетом и блестящим выступлением заткнул рты моим недоброжелателям, обеспечив успех защиты. Очень помог другой моей любимице – Н. Н. Филяниной, написавшей превосходную работу «Автобиографический элемент в творчестве А. А. Григорьева». А когда шла работа над диссертацией о В. П. Боткине, и мы никак не могли достать монографию «Боткины», я обратился к Б. Ф. Представляю себе, какой обременительной была для него эта просьба: дело было в 2007 году, а книга вышла в 2004-м. У него небось экземпляров уже не осталось, но книгу он мне все-таки раздобыл и прислал, добавив к обычной дарственной надписи такой «сетующий» постскриптум: «Увы, о Вас. Петр, глава сильно сокращена по сравн. со старым тартуским вариантом».

Запомнился приезд Б.Ф. в Харьков в 2004-м, когда он читал лекции в нашем университете. Я и прежде знал, как легок он на подъем, как много времени проводит на колесах поездов и на крыльях самолетов. Где только он не читал спецкурсы, где только не выступал с лекциями! Сегодня мог оказаться в Турине, а завтра – в Ижевске. Я ему, шутя, говорил: «У вас, Б.Ф., в Петербурге пересадки». Но к Харькову у него было отношение особое: он воспринимал его как окрестности с детства ему родного Лисичанска.

Я провел с ним в тот его приезд порядочно времени и не мог не любоваться: как стремительно он ходит, как лихо забрасывает на спину тяжеленный, набитый книгами, неподъемный рюкзак. Студенты – да и все мы! – слушали его как завороженные. Еще бы! Он говорил о Белинском, Боткине, Добролюбове так, будто это были его давние знакомые, с которыми он провел не один десяток лет. Он работал тогда над своей книгой «Русские утопии». Мы слушали отрывки из нее, пытались оценить масштабность труда, который рождался на наших глазах. Поскольку я на правах наиболее близкого ему харьковчанина занимался организацией его жизни, устройством быта, именно во время этой его поездки особенно оценил присущие ему точность и обязательность во всем, что он делает, и в науке, и в быту.

Отношения между людьми с годами меняются. Сходят на нет возрастные отличия. Когда Б. Ф. было четырнадцать лет, а мне пять, стал бы он на меня смотреть? А со временем – ничего, общаемся практически на равных. Меняются оценки тех или иных свойств и черт характера. Сейчас меня уже не так впечатляют эрудиция Б.Ф., присущая ему глубина анализа литературных явлений и даже его уникальная одаренность организатора исследовательского и издательского дела – все это стало более или менее привычным. Зато возросла оценка неизменной чистоты и благородства его общественной позиции, восхищение трезвостью его подхода к вещам, да и просто его здравым смыслом.

Врезалась в память такая его мысль: «Я родился 29 мая 1926 года, и все предшествующее жило без меня, я могу узнавать о нем лишь от других людей – устно, письменно, печатно – или от материальных памятников. А о будущем после моей кончины я, сомневающийся в существовании души потом, то есть в вечном безвременье, наверное, совсем не узнаю. Вот тебе дается определенный отрезок времени – и будь любезен прожить его, после первых лет детского беспамятства, в сознании, в видении мира, его исторического движения, в своих собственных деяниях…»[77]