В кругах литературоведов. Мемуарные очерки

В том же 1977 году мне выпали счастье и честь подготовить совместную с Александром Абрамовичем публикацию. Предыстория ее такова. В 1968-м скончался мой старший друг, профессор Харьковского университета Александр Моисеевич Финкель. Крупный ученый-лингвист, автор учебников для средних и высших учебных заведений, он увлекался также переводами на русский язык западных поэтов, и самой ценной частью оставленного им наследия был перевод всех сонетов Шекспира. После смерти Финкеля его вдова передала все это наследие мне, и я на протяжении ряда лет занимался его публикацией. Мне удалось выпустить в свет дополненное новыми произведениями издание знаменитого сборника литературных пародий «Парнас дыбом», основным автором которого был Финкель. Немало лет было потрачено на усилия выпустить в свет переводы его сонетов. Десяток напечатал алма-атинский журнал «Простор», еще несколько – львовский сборник «Іноземна філологія», но с полным изданием дело никак не клеилось.

Разумеется, Аникст был моим главным консультантом и союзником, у него лежал экземпляр переводов, они ему нравились, он даже написал предисловие к ним, но лишь в 1976 году появился свет в конце туннеля. А год спустя под редакцией Аникста вышел сборник «Шекспировские чтения», в котором был помещен перевод всех 154 сонетов (к тому времени – четвертый в истории русской шекспиристики после Н. Гербеля, М. Чайковского и С. Маршака) с двумя предисловиями – моим и его. На мой взгляд, они удачно дополняли друг друга, потому что каждый писал о том, что он лучше знал: Аникст – о публикуемых переводах, я – о сделавшем их переводчике. Публикация привлекла к себе внимание, кто-то из рецензентов «Шекспировских чтений» даже назвал их изюминкой сборника. Со временем они обрели все права гражданства: издавались отдельными книгами, использовались, наряду с маршаковскими, в учебной литературе.

Зимой 1997-1998 годов я оказался в Москве в оцепеняющие морозы, которые переносил крайне тяжело, буквально коченел. Когда я добирался до своего гостиничного номера, у меня не было других желаний, кроме как залезть под одеяло и согреться. В один из таких вечеров раздался телефонный звонок, и хорошо знакомый голос как-то просительно сказал: «Может быть, вы приедете?» Если бы мне в голову могло прийти, что я слышу этот голос в последний раз, я, конечно, помчался бы на Красноармейскую, превозмогая все. Но вместо этого я жалобно ответил: «Александр Абрамович, я парализован этим холодом…» – и потерял возможность встречи, которая больше не представилась никогда.

Я не сразу узнал о его смерти, лишь через несколько месяцев мне рассказали об обстоятельствах, при которых он ушел из жизни. Возможно, потому, что я не видел его в гробу, мне долго казалось, что он где-то живет. Я не религиозен, в загробную жизнь не верю, знаю, что этот светлый ум, этот добрый, все понимающий взгляд, рука, готовая в любой момент протянуться для помощи, исчезли без следа, как догоревшая спичка. Но во мне они будут жить до тех пор, пока мой мозг навсегда не утратит способность вспоминать.

«Поэт фактов»

Я впервые увидел Соломона Абрамовича Рейсера весной 1973 года, когда пришел в его квартиру на улице Халтурина, ныне вернувшей себе название Миллионной, и с того времени он занял в моей жизни особое место, принадлежавшее только ему. Когда я приезжал в Ленинград, было несколько человек, возможность увидеться с которыми я старался не упустить: В. Э. Вацуро, Е. Г. Эткинд, Г. М. Фридлендер, Я. С. Билинкис, И. Г. Ямпольский, еще кое-кто.

С. А. Рейсер

Но как-то само собой сложилось незыблемое правило: все вечера, на которые у меня не были запланированы встречи с другими людьми, я провожу у Рейсера. При первом свидании он выспрашивал у меня мое расписание, записывал его (он вообще все любил записывать) и планировал наше дальнейшее общение. Разговор начинался в кабинете, а потом продолжался за столом на кухне, где к нему подключалась и его жена Мальвина Мироновна.

Однажды я приехал в Ленинград с женой и сыном, и Соломон Абрамович выразил желание познакомиться с ними. Я пришел раньше для делового разговора, а они должны были присоединиться к нам в заранее согласованное время. Перед их приходом он так же педантично выспросил у меня и записал имя и отчество жены, имя сына.

Рейсер был первым, с кем я поделился своим намерением защищать докторскую. Почему мой выбор пал именно на него, членораздельно объяснить не могу. Может быть, именно по той причине, что суждения давних знакомых было легче прогнозировать, а у него был как бы взгляд со стороны. Он сказал: «Ну что ж, вполне своевременно. У вас много работ».