В ладонях судьбы...(СИ)

   В семнадцать лет Веру уговорами и убеждениями вынудили выйти замуж за нелюбимого человека. Михаил был старше её на пятнадцать лет, работал дирижёром оркестра в театре. А Вера, учась в медучилище, ещё и занималась танцами в самодеятельном коллективе. Однажды, на городском фестивале, увидев на сцене с сольным номером Верку, Михаил был покорён её красотой и талантом. С той поры несчастной девушке не стало никакого покоя от настойчивости ухажёра и уговоров родни. Но устав жить поочерёдно в семьях старших сестёр, она, в конце концов, уступила. Однако жизнь с нелюбимым была мукой для неё. Верка... Верка-ветерок, как звали её друзья за порывистость, весёлый нрав и затейливость, рядом с молчаливым и нелюдимым, хоть и добрым, любящим её Михаилом, готова была вот-вот зачахнуть. И когда началась советско-финская война, она, ещё не зная о зародившейся в ней новой жизни, просто-напросто сбежала добровольцем на войну и там, пройдя краткосрочные курсы, стала командиром санитарной дружины.

   А в сороковом, вернувшись домой, подала на развод.

   Вера с трудом открыла глаза. За окном светлело, дождь кончился. Время тянулось невыносимо медленно. И с каждой минутой всё сильнее и тревожнее сжималось в груди сердце. Стоя у калитки, она невидящим взором глядела на тропу, уже понимая, что случилось что-то непоправимое...

   Отца Вера нашла только на третий день - в деревне Кромы. Привезли его домой вместе со стариком Харитоном на деревенской подводе совершенно больного. Как прошли эти дни, Вера помнила смутно. Оставив дочку соседской бабушке, она, как безумная, бегала по деревням, расспрашивая всех об отце. Наконец, кто-то сказал ей, что люди видели, как какого-то старика привезли на мотоцикле в немецкую комендатуру. Вера бросилась туда. Служащие там люди рассказали ей, что старого мужчину, подозреваемого в партизанской деятельности, допрашивали, а потом бросили в подвал. Ворвавшись в кабинет коменданта, Вера бросилась перед ним на колени. Рыдая, она, перемежая русские и немецкие слова, путано попыталась объяснить ему, что отец её вовсе не партизан, а старик с больными обмороженными ногами, и что его никак нельзя держать в сыром погребе... Нашлись и свидетели, что подтвердили её слова, рассказав, что знают этого мужичка: ходил, мол, милостыню просил.

   Три дня, проведённые в сыром подвале, не прошли бесследно для старика. Вера ужаснулась, увидев чёрную, распухшую ногу отца, и поняла, что это конец... Гангрена развивалась стремительно, охватывая всё новые участки, и всё, что ни делала Вера (а что могла она сделать в тех условиях, не имея ни лекарств, ни перевязочного материала), было бесполезно. Впрочем, она сознавала, что папе уже ничего не поможет, и, как могла, пыталась хотя бы облегчить его страдания.

   Умирал отец тяжело... Долго его тело, страдая, не хотело отпускать душу - сердце у отца было здоровое. Но вот душа отлетела, и папа, вздохнув в последний раз, отошёл в лучший мир. Готовясь к погребению, и потом, во время отпевания Вера была, как в тумане. Она смотрела на мёртвое скорбное, заострившееся лицо такого родного любимого человека, и ей казалось, что всё это какой-то дурной спектакль, или сон... Вот сейчас он окончится, и всё станет, как прежде. И папа опять будет жив. Он откроет глаза, улыбнётся ободряюще и скажет, как обычно: "Ничего, доченька, выдюжим. Помяни моё слово: как они быстро пришли, ещё быстрее будут удирать".

   Вера ничего не видела вокруг, не слышала, что говорят ей окружающие. Как сомнамбула, с сухими воспалёнными глазами шла она за подводой, на которой увозили отца в его последний путь - на деревенское кладбище.

   Схоронили его в неотёсанном, наспех сколоченном гробу (спасибо добрым людям, помогли...) Даже небольшие поминки устроили, принесли, кто что мог.

   Оставаться в доме, где всё напоминало об отце, Вера не могла. Собрав кой-какие пожитки, взяв на закорки дочку, она отправилась, куда глаза глядят.

   Был август тысяча девятьсот сорок второго года.

   Вера шла по лесу в сторону деревни Люболяды, что в трёх километрах от Нащей. Окоченевшее от горя сердце вдруг словно оттаяло и прорвалось изнутри обильными, жаркими слезами... Вера, будучи доселе словно застылая на морозе рыба, теперь рыдала, громко, по-бабьи причитая. И маленькая дочка, напуганная мамиными стенаниями, тоже вопила на весь лес.

   - О, Господи, да что ж с вами за беда приключилась?! - навстречу шла женщина с охапкой хвороста.

   Так они оказались в семье Шуры, простой крестьянки, имеющей троих ребятишек мал мала меньше. Добрая селянка приютила ещё и Веру с ребёнком.

   - Если соседи спрашивать будут кто, мол, ты такая, - наставляла она Веру, - скажешь, что моя двоюродная сеструха, из Боровичей, мол... А то, ежели в комендатуре прознают, что чужая, плохо будет и тебе, и мне.

   - А как же... если вдруг полицай узнает?.. - забеспокоилась Вера, - из-за меня ведь и вы пострадаете.

   - Вот тут-то как раз и беспокоиться нечего! Гришка свой человек. Стыдно сказать, но он зятем мне приходится - муж родной моей сестры. Вот так... позорище нашей семьи, чтоб ему пусто было!