В мире античных образов

Трудность положения Катилины перед трибуналом историков осложняется еще и тем, что оба писателя, чернящие Катилину, — Цицерон и Саллюстий — находились между собой в крайне враждебных отношениях. Для Саллюстия Цицерон — «легкомысленный перебежчик» (levissimus transfuga), виновный в целом ряде преступлений, начиная с безнравственности и продажности и. кончая полнейшей политической беспринципностью. Не лучше отзывался о Саллюстии Цицерон.

Тем не менее провести грань между отзывами о Катилине того и другого — вещь далеко не легкая. Вот портрет Катилины по Саллюстию. «Запятнанный, враждебный богам и людям, он и днем и ночью не мог найти себе покоя: настолько совесть терзала его потрясенную душу. Отсюда его бледность, омерзительный взгляд, Походка, то торопливая, то медленная, — словом, все признаки душевного расстройства, как во всей наружности, так и в выражении лица». Окружение Катилины вполне гармонирует со своим вождем. Тут «все бесстыдники, сладострастники, кутилы... всевозможные убийцы, святотатцы... те, кого руки и язык питали кровью и клятвопреступлением... все, кого мучили позор, бедность, угрызения совести...»

Риторические вопросы Цицерона окрашены в такие же густые и однообразные тона: «Какое клеймо постыдных поступков в кругу собственного семейства не выжжено на твоей жизни? Какой позор в личных отношениях с людьми не тяготеет на твоей репутации? Какой разврат не приковывал к себе твоих взоров, какое преступление когда миновало твоих рук? Какой омерзительный порок не растлевал твоего существа?»

Какова ценность этой инвективы Цицерона, видно из того, что Саллюстий рисовал самого Цицерона приблизительно в тех же красках. По сохранившейся в ватиканских палимпсестах[12] сочинений Саллюстия политической брошюре римского историка, направленной против Цицерона, последний является «преступнейшим человеком», составившим себе состояние «насилием и грабительством», «отдавшим с детства тело свое... на удовлетворение желаний первою встречного и этой ценой купившим свое искусство говорить».

Уже это сопоставление, да еще взятое в связи с тем, что Цицерон летом 65 года серьезно считался с возможностью стать консулом вместе с Каталиной, ясно показывает, как следует относиться к подобные характеристикам у античных историков и ораторов. Не мог же будущий «отец отечества» просмотреть, что ему придется стать коллегой человека, относительно окружения которого ему придется трагически вопрошать: «Найдется ли во всей Италии отравитель, гладиатор, бандит, разбойник, убийца, подделыватель завещаний, мошенник, кутила, мот, прелюбодей, публичная женщина, совратитель молодежи, развратник, павший отщепенец, которые не признались бы, что их соединяют с Катилиной узы самой интимной дружбы?»

Как видно, стилизация и самого Катилины, и его сподвижников сделана и у Саллюстия, и у Цицерона в совершенно одинаковой манере. Немногим отличаются свидетельства и других античных историков.

Если даже у более серьезного Аппиана Катилина, «человек легкомысленный..., благодаря честолюбию докатившийся до нищеты, по оставшийся еще пока в фаворе у влиятельных мужчин и женщин», только надеялся «захватить тираническую власть», то наивный и легковерный Плутарх в своей биографии Цицерона не брезгует какой-то уголовной фантастикой: «Имея Катилину своим вождем, злодеи, между прочими данными ими взаимными клятвами, убили человека и съели его мясо».

Это мрачное братание заговорщиков символически увенчивает фантастически-уголовную трактовку Катилины в античной историографии. Впрочем, Саллюстий называет авторов этой небылицы, указывая прямо на «сторонников Цицерона, пытающихся чудовищностью этого преступления смягчить ту ненависть, которая впоследствии вспыхнула против него, казнившего заговорщиков». Саллюстий — недруг Цицерона, но у нас есть все основания предполагать, что клевета и фабрикация всевозможных лжесвидетельств широко применялись Цицероном в его кампании против катилинарцев. Цицерон был одним из самых деятельных творцов мрачного уголовного мифа, окутавшего реальные черты Катилины.

Но тот же Плутарх в биографии Цезаря проговаривается, что Катилина покинул Рим, когда «против него были еще самые пустые улики», показывая этим, что даже в самый острый персонально для Катилины момент «заговора» не было еще достаточного количества материалов для обличения этого театрального злодея; а Саллюстий, как бы позабыв о своей характеристике катилинарцев, увенчивает свое произведение почти апофеозом этой преступной банды: «Когда сражение окончилось, можно было воочию убедиться, какая смелость и духовная мощь царили в армии Катилины». Ведь не перед лицом же смерти подонки всего римского общества превратились в героев!