В мире античных образов

Рядом с развитием латифундиального землевладения и рабовладения усилился торгово-денежный и ростовщический капитал. Это усиление стояло в непосредственной связи с новым подъемом римской завоевательной политики. Походы Лукулла и Помпея на восток и крушение последней крупной эллинистической монархии царя Митридата создали новый приток драгоценных металлов в Рим и предоставили римским откупщикам широчайшее поле для их эксплуататорской деятельности. О росте римских финансов можно судить уже по тому факту, что походы Помпея подняли доходы Римского государства податями с новых провинций с 38 до 64 миллионов золотых франков. Этот прирост финансовых средств, львиная доля которых попала в карманы римских ростовщиков и людей, близко к ним стоявших, вызвал новый напор ростовщичества на самостоятельных производителей, с обычным результатом разрушения и разорения всех форм, «при которых производитель еще является собственником своих средств производства».

Понятно, почему Цицерон так негодует по адресу Катилины: «Ни в Риме, ни в самом захудалом углу Италии не найдешь ни одного запутавшегося должника, которого не удалось бы ему присоединить к своему неслыханно-преступному союзу». Поэтому неудивительно, что лозунг кассации долгов приобретает в эту эпоху особо острый смысл и значение. Разумеется, оба этих кардинальных факта — усиление латифундиального землевладения и ростовщического капитала — создавали весьма благоприятные условия для демократической агитации. Но в то же время наряду с ослаблением и рассеянностью сельской демократии два обстоятельства осложняли политическую ситуацию для демократической партии.

Для городской демократии аграрная реформа уже потеряла свое былое значение. Римский люмпен-пролетариат привыкал жить за счет своего общества. Пусть это существование было достаточно скудно, — беспечная и красочная жизнь большого города притупляла здоровые политические инстинкты, и только программа нового долгового законодательства еще могла рассчитывать на поддержку части городского населения. Иначе трудно понять, как мог Цицерон, выступая против наиболее разработанного аграрного законопроекта I века, внесенного в 64 году Сервилием Руллом, позволить себе перед своей аудиторией такие блестящие, хотя и сомнительные, ораторские эксперименты, как: «Нет, квириты, послушайтесь меня, не давайте вырвать у вас то, что обеспечивает вам влияние, свободу, голос, достоинство; дорожите этим городом, форумом, играми, празднествами, всеми остальными выгодами городской жизни; или вам приятно будет, оставив все это, оставив весь этот блеск республики, дать прикрепить себя к какой-нибудь сипонтинской пустыне или к зачумленной трясине Салапии?»; или: «Если бы было предложено разбить Марсово поле на наделы и назначить каждому из вас по два фута, — чтобы ему было где стоять, — вы предпочли бы вместе все пользоваться им всем, чем каждый — незначительной частью его».

Эта поразительная смесь демагогии на тему «хлеба и зрелищ» и плоского издевательства над аграрным уравнительством могла импонировать только типичному люмпен-пролетарию, а не крестьянину. У подобных элементов такие рискованные комплименты и шутки только и могли рассчитывать на успех. Очевидно, сельские интересы были более чем слабо представлены в самом Риме. Именно этот факт объясняет неудачу рулловского законопроекта. Народный трибун, даже с внешней стороны пытавшийся подойти к народным низам (по язвительному замечанию Цицерона, Рулл «стал носить тогу старомодного покроя, запустил свою наружность, отрастил волосы и бороду»), был принужден взять свой законопроект обратно еще до голосования.

По-видимому, и уход Катилины из Рима в Этрурию к войскам Манлия объясняется слабостью революционных настроений в самом Риме: в городском плебсе Рима было мало людей, жаждавших переворота (cupidi rerum novarum). Невольно хочется думать, что имело свой смысл неосторожное словечко Рулла, якобы вырвавшееся у него в сенате и так ловко и умело использованное против него Цицероном: «Городской плебс забрал себе слишком много силы в государстве: нужно вычерпать его (exhaurienda esse)».

Но наиболее грозным и роковым фактором, появившимся на политическом горизонте Рима, было для римской демократии появление новой армейской организации, возникшей вследствие реформ, произведенных Марием. Старинное римское ополчение, крестьянское по своему социальному составу, было заменено почти профессиональной армией, набранной из самых разнокалиберных элементов, вплоть до вольноотпущенников, в военном отношении объединенной строгой муштрой и технической выучкой, а в социальном — только надеждами на военную добычу, награды и, что особенно важно, на земельные наделы после окончания удачной военной экспедиции. Осуществление всех этих надежд зависело более всего от счастливого полководца, от победоносного императора: в отношении денежных наград — от его личных качеств, а в смысле земельного вознаграждения — от его значения на политической арене.