В мире античных образов

Да и позиция самого Цицерона во время произнесения его первой речи против Катилины была более чем шаткой. Все нагромождение его запальчивой риторики свидетельствует только об одном, — что ему очень хотелось бы спровоцировать своего противника на какие-нибудь компрометирующие действия, а присутствие Катилины в это время в сенате говорит не столько о его дерзости, так расписанной и Цицероном, и Саллюстием, сколько о сравнительной легальности его положения.

Как ни искусны стилизации в «черном», вышедшие из-под пера Цицерона и Саллюстия, — целый ряд их структурных черт и вполне конкретных подробностей заставляет сомневаться и в красках, наложенных на Катилину с его единомышленниками, и, может быть, в существовании самого «заговора».

* * *

Эпоха 60-х годов до н. э. в Риме является временем последних выступлений римской демократии и ее окончательного кризиса. Если рассматривать эту эпоху только с внешней стороны, то может показаться, что римская демократия переживает своего рода ренессанс. В 70 году сулланской реставрации приходит конец, восстанавливается политическая власть народных трибунов и влияние «денежных людей» (сословия всадников) в специальных судах по вымогательствам. Обычно это восстановление гракханских учреждений ставится в непосредственную связь со своеобразным блоком двух соперников за политическое преобладание в Риме: Помпея, как представителя крупного землевладения, и Красса, этого римского денежного туза, для которых демократия была лишь удобным орудием для достижения политических целей.

Такое объяснение вполне гармонирует с установившейся традицией рассматривать весь конец Римской республики как состязание нескольких сильных личностей в борьбе за корону. Партийные лозунги, агитация — все подлежит объяснению с телеологической точки зрения: выгоды того или иного лозунга, той или иной политической программы для отдельного героя, избравшего их средством для достижения поставленной цели. Для Моммзена весь смысл последнего века республиканского Рима сводится к одному фокусу — появлению Цезаря, этого «первого и единственного императора» в мировой истории. Для Ферреро тот же Цезарь — «роковой человек» (uomo fatale), в котором концентрируется разгадка судеб Римской республики. Даже сухой академизм Э. Мейера не находит лучшего титула для обозначения последних конвульсий республиканского Рима, как «монархия Цезаря и принципат Помпея», причем все последние представители римской демократии оказываются какими-то жалкими марионетками в ловких руках этих настоящих вершителей (Hintermanner) исторического процесса на данном отрезке времени. Над историческим построением тяготеет достаточно наивный телеологизм, видящий в последовавшем принципате и цезаризме истинную цель исторического развития.

За всеми этими суждениями скрывается один реальный и несомненный факт: несмотря на свое восстановление, римская демократия I века до н. э. переживает глубокий кризис. Внешним выражением этого кризиса как раз и служит то обстоятельство, что и она сама и находящийся в ее распоряжении организационный аппарат действительно часто становятся орудием в руках претендентов на руководящее положение в государстве.

Но это вовсе не значит, что значение демократического движения I века целиком исчерпывается этими незавидными служебными функциями. В катилинарском движении участвовали и Красс, и Цезарь, — по крайней мере, для современников их замешанность не была секретом. Но как только революционный кризис перерос известные, приемлемые для них границы, оба они поспешно отстранились, причем Цезарь еще пытался спасти жизнь арестованных заговорщиков, Красс же обратился на путь прямого предательства. Таким образом, наиболее типичные и яркие вспышки демократических движений вовсе не отличались политическим приспособленчеством и немощью.

Два противоречия лежат в основе сравнительного бессилия римской демократии I века. Первое — несовместимость политической формы государства-города, основанной на коллективной власти активных граждан над рабами, с одной стороны, и образовавшейся Римской империи — с другой. Благодаря ему небольшое количество граждан, способных принимать активное участие в политической жизни «мирового» города, распоряжалось судьбами огромного политического организма.

Но и внутри самих демократических кадров жило второе противоречие, основанное на характерной для античности противоположности между городом и деревней. Не так легко было спаять воедино интересы сельской демократии (plebs custica), жившей идеалами крестьянского землевладения, и демократии городской (plebs urbana), в значительной своей части бившейся в цепких лапах денежно-торгового и ростовщического капитала. Если еще городская демократия кое-как могла быть организована благодаря своей концентрации на территории Рима, то кадры сельской плохо поддавались такой организации по своей рассеянности, да и сама сельская Италия еще испытывала последствия сулланского террора, когда, по меланхолическому замечанию Аппиана, «молодежи италийской погибло до ста тысяч».