В мире античных образов

Вряд ли можно было сформулировать более четкую классовую установку и дать более определенные директивы для надвигавшейся схватки с римскими ростовщиками. Антиростовщический характер катилинарского движения еще более резко подчеркнут в поручении (mandata), переданном послами вождя этрурийской армии катилинарцев, Гая Манлия, одному из командующих правительственными войсками. Манлий так характеризует своих единомышленников: «Мы, которые влачили через насилие и жестокость ростовщиков жалкое и нищенское существование, в своем большинстве лишены родины и все без исключения потеряли как хорошую репутацию, так и свое имущество». И за историческими реминисценциями о старинных выступлениях плебеев против патрициев и о сравнительно недавней девальвации долгов следует гордый вызов, что повстанцы добиваются «свободы, которую истинный гражданин утрачивает вместе со своей жизнью», и не задумываются над вопросом, как дороже продать свою кровь «в борьбе не на жизнь, а на смерть». Не нужно удивляться этому обострению антиростовщических настроений. И ростовщики и их жертвы были воодушевлены одинаковыми чувствами друг к другу. Начало войны с Митридатом и захват им Малой Азии ознаменовались избиением ста тысяч италиков, мужчин, женщин и детей, которые были истреблены всяческими способами.

Это поголовное избиение, не пощадившее ни пола, ни возраста, было вызвано хозяйничаньем ростовщиков в малоазиатских областях. Зато и сами ростовщики не оставались в долгу. Когда во время союзнической войны претор Азеллион пытался найти какой-нибудь компромисс между жестокой практикой по выколачиванию процентов и старинным законом, воспрещавшим вообще давать деньги в рост, то ростовщики не только убили несговорчивого претора, но скрыли виновных так, что, несмотря на обещанные сенатом награды за изобличение виновников — денежные суммы свободным и свобода рабам, — не нашлось ни одного доносчика. Так развился дух корпоративности среди римских денежных людей.

Следовательно, и программная часть «заговора» была в первую очередь направлена против представителей ростовщического капитала. Именно антиростовщические лозунги пользовались и наибольшей популярностью, и могли собрать вокруг себя наибольшее количество приверженцев. Аграрная часть программы стояла на втором плане, хотя это вовсе не обозначало ее отсутствия. В самих кадрах движения «аграрников» было не меньше, чем «должников», тем более, что обе эти категории недовольных иногда нечувствительно переходили одна в другую. Концентрация военных сил инсургентов в Этрурии указывает также на удельный вес сельской демократии в движении.

Организаторы заговора нисколько не сомневались в том значении, какое для осуществления их целей имел захват государственной машины. Первоначально для этого был избран вполне легальный путь. Катилина дважды терпит неудачу на выборах, и только после этого катилинарское движение переходит к средствам военного бунта. Если военные магнаты медленно, но верно похищают у демократии лозунг аграрного закона, то крайние демократы пытаются похитить у претендентов на престол их основной рычаг действий — армию и таким образом изгнать дьявола при помощи Вельзевула, как замечает Моммзен. Ирония историка в данном случае бьет мимо цели. Кто виноват, что Вельзевул его любимого героя Цезаря оказался сильнее демократического?

В своей речи за Мурену Цицерон приводит любопытную притчу, рассказанную Каталиной в сенате во время бурных заседаний осени 63 года: «В государстве два тела — одно слабое, с бессильной головой, другое сильное, но без головы; пусть это второе тело поддержит меня, и оно, пока я жив, без головы не будет». Несколько загадочный смысл этой притчи становится понятным из краткого комментария Плутарха, что Катилина здесь намекал на сенат и народ. В Плутарховом «приставлении головы» к большому и сильному, но безголовому телу и содержится программа политического переворота для осуществления экономических требований. Как видно, эти последние не были чем-либо новым в классовой борьбе античности и были скорее обыкновенны в практике и греческой, и римской демократии.