В море, на суше и выше...

Писать начал сравнительно поздно и первые рассказы прочитал В. В. Конецкому. Викторыч был человеком резким, но доброжелательным. Он сказал так: «Все, что я услышал — полная чушь! Но писать вы можете и будете, если поймете, о чем нужно писать.» Каюсь, так и не понял, но писать продолжаю. Вот уже много лет участвую в работе Литературного объединения при Доме ученых, печатался в периодических изданиях, альманахах, выпустил книгу «7 футов над килем», принят в Клуб русских писателей Нью-Йорка. Живу в С-Петербурге.

Неофициальный визит

Русским боевым кораблям иногда давались имена мифологические — «Аврора», «Диана», «Венус», иногда богоугодные — «Двенадцать апостолов», «Богоявление», иногда исторические — «Александр Невский», «Князь Потемкин-Таврический». Очень мне нравится название плавучей батареи — «Не тронь меня». Отсюда один шаг до еще более решительного «А пошел ты на...» После революции корабли стали переименовывать по моде того беспокойного времени, и появились «Карл Маркс», «Ленин» и «Сталин». С развитием класса эскадренных миноносцев стали называть именами прилагательными — «Дерзкий», «Гневный», «Пылкий» — подчеркивались решимость, мощь, страсть. Это я к тому, что название корабля зачастую отражает его характер. С людьми сложнее. Если твой прапрадед назывался Трусов (может, и не без оснований), так и ты, сколько не геройствуй, будешь Трусовым, если, конечно, не сменишь фамилию на Смелов, что будет отдавать неуважением к памяти предков. Но случаются и счастливые совпадения...

Капитан 3-го ранга Безмятежный служил в должности командира дизельной подводной лодки и в чинах продвигался медленно, однако, никто не помнил, чтобы его, как других за что-нибудь наказывали. Весь его облик являл невозмутимую уверенность, и это спокойствие невольно передавалось строгим начальникам... Конечно, и на лодке Безмятежного случались нарушения и даже происшествия, но в обстоятельных докладах командира оказывались уже не безобразными отступлениями от Устава, а обычными проявлениями жизненного разнообразия, преследовать за которые глупо и неловко.

К Безмятежному на зависть другим командирам просились и офицеры, и мичмана, и матросы. В его экипаже никогда не бывало склок, интриг, а шла нормальная, по возможности, жизнь и нормальная же, по возможности, служба. Не было «годковщины», то есть жесткого угнетения новичков старослужащими. Причем сам Безмятежный не только ничего не предпринимал для создания столь благоприятной обстановки, но, вроде, вовсе и не замечал ее. Невообразимая идиллия дополнялась тем, что командир не любил командных слов и употреблял их лишь по необходимости, в присутствии проверяющих, а в остальных случаях обходился выражениями нормальными, человечьими. Например, вместо того, чтобы проорать: «По местам стоять, со швартовов сниматься!», он спокойно объявлял: «Отвязываемся!», и все понимали, что именно следует делать.

Некоторые высказывания Безмятежного давно уже стали на флоте поговорками — «Пребывание на берегу — уже служба», «Ездить по морю нужно спокойно и обстоятельно, а под — тем более!», «Сколько не кричи на дурного матроса, он от этого не поумнеет!» — и прочие. Прозвища Безмятежный не имел, да оно при его фамилии и не требовалось. Сам же клички давать любил. Штурмана он окрестил Буратино — и действительно, молодой офицер обладал острым, длинным носом, ртом до ушей, а физиономия его всегда светилась лукавством. Старпома он поименовал Плюшкиным за привычку тащить на борт все, что попадалось на глаза.

— Во, боцман, — говорил старпом, протягивая какую-нибудь ржавую железяку, — это я по дороге нашел. Может, сгодится в нашем хозяйстве?

— О! Это очень полезная вещь! — радовался боцман и, когда старпом уходил, тут же выбрасывал полезную вещь за борт.

Форму одежды Безмятежный в разумных пределах соблюдал и просил остальных поступать так же. Для себя же сделал одно исключение — завел фуражку с таким огромным козырьком, что позолоченные дубовые листья пришлось заказывать специально. Некоторые недоброжелатели утверждали, что неимоверный козырек нужен командиру, чтобы прятать под ним маленькие, близко посаженные глаза, но это, конечно, глупости. Глазенки Безмятежного, удивительно идущие к простодушному картофельному носу, лучились таким собачьим добродушием, что прятать их не было никакой нужды. Тело Безмятежный имел плотное и широкое, хоть и не толстое, передвигался медленно, без суеты, руками в разговоре не размахивал и любил вздремнуть после обеда.