В море, на суше и выше...

За разговором с начальником СРЗ Журавский пропустил финал «общения» адмирала со Штукатуровым и сейчас слышал уже вопли последнего по выполнению указаний, полученных свыше: «Суки! Суки! — орал начштаба кому-то. — Кто как хочет — так и дрочит... Какие каплей?! ...Твоя инициатива?... Да я на нее клал с прибором... Всех старлеев — к 12 часам, я сказал... Быстро! Ты меня понял?!... Чтоб яйца в пене!» — и так далее, и тому подобное...

— С прибором — с пробором... яйца в пене — яйца в пене, — бездумно повторял Журавский и вдруг радостно подскочил. — Вот оно! Сложилось! Наконец-то оно сложилось.

Концовка получилась вполне достойной:

«...и близко-близко мы с тобою,
Полночный гул почти затих,
И пена твоего прибоя осела на висках моих.»

Он почувствовал знакомое чувство умиротворения.

А за тонкой перегородкой как-то тоже стало тихо, и в этой тиши вдруг аккуратно звякнула железная дверца сейфа, и послышалось негромкое бульканье.

Наступил «адмиральский час».

«Голова негра»

Пятнадцать человек — на сундук мертвеца!

Йо-хо-хо и бутылка рома

(из пиратской застольной)

Роста — судоремонтный завод на окраине славного Мурманска.

Подлодка — в доке, экипаж — на плавказарме. Заканчивался зимний воскресный день.

Залив парил и странно пах арбузной мякотью, когда во время осмотра моряков, вернувшихся из увольнения, у одного из них была обнаружена бутылка ямайского рома «Голова негра».

И обнаружен ром был опять у матроса Сапожникова — малограмотного девятнадцатилетнего «шарикова» оказавшегося в результате какого-то кадрового недоразумения в рядах радиотехнической службы подводного ракетоносца. Уже два раза он приводил себя в нетрезвое состояние одеколоном, бузил и пел матерные частушки, за что был наказан по строевой линии (чихал он на эту линию), а по инициативе замполита заслушан на комсомольском собрании парохода (чихал он на это собрание — в ВЛКСМ он никогда в жизни не состоял). И в этот, очередной раз прихваченный своим непосредственным начальником при проносе на борт алкоголя замухрышистый малорослый морячок был представлен пред светлые очи самого Старшего Помощника Командира (СПК) вместе с вещественным доказательством преступного умысла.

СПК Николай Палыч Ариненко считался людоведом и в области воспитания личного состава слыл большим докой. Статью и внешностью чем-то был схож с нынешним президентом страны, в службе косил под волевого руководителя, а близорукость свою от окружающих всячески скрывал.

Старпом начал ошеломляюще: отлив в где-то найденную мятую алюминиевую кружку полбутылки экзотического напитка, воспитатель, импровизируя на тему несовместимости алкоголя и боеготовности, доверия и неблагодарности, размахивая руками и щедро уснащая свои тирады присказкой «е-бить, пымаешь», начал совать в морду Сапога посуду и требовать, чтобы тот незамедлительно засосал злосчастный напиток, на что последний, вместо того, чтобы воспользоваться моментом и резко проглотить содержимое кружки, подобно капризному животному, упрямо воротил рыло от ароматного пойла. Считая, что воспитательный процесс достиг кульминации, а также не без оснований опасаясь, что матрос наконец-то исполнит предложенное, старпом гневно вылил содержимое алюминиевой тары на стриженую башку Сапога.

И грозный старпомовский вопль: «Вон отсюда!» ознаменовал блестящее завершение воспитательного акта.

Блестящее завершение. Просто блестящее... Так, наверное, воскликнет думающий читатель. «Николай Павлович!» — и нам хочется крикнуть, аплодируя, — Ах, Николай Павлович! Как хорошо, как красиво, доходчиво и убедительно Вы отыграли этот воспитательный эпизод, сохранив оставшийся ром для следующего педагогического раза! Какое это счастье: служить рядом с Вами, засыпать рядом и вместе с Вами встречать утро следующего дня!»

Утро следующего рабочего дня просто не могло не начаться с традиционного утреннего доклада. Но, тем не менее, с него оно не началось. Дверь старпомовской каюты с выбивающейся снизу полоской света была заперта, хотя за ней и слышалась какая-то неясная возня. Потолкавшись у двери и не получив возможности отбубнить свое дежурное, что, мол, во вверенном подразделении замечаний нет, помятые после бурно проведенных выходных начальники вываливались на палубу — кто за глотком утреннего морозного воздуха, кто за глотком сигаретного дыма, где и натыкались на разоряющегося помощника командира по кличке «Драгун» — красивого, рослого и ужасно перспективного капитан-лейтенанта, с которого, опять же, по традиции и начинался каждый утренний доклад.

Довольно быстро становилось понятным, что он разоряется давно, и с каждым новым слушателем вынужден по новой крутить рукоять шарманки своего большого негодования. Негодования, адресованного лично и конкретно старшему помощнику командира.