В начале было Слово, а в конце будет цифра

Теперь обратимся к Владимиру Соловьеву (1853–1900) – поэту, философу, кумиру российской творческой интеллигенции «серебряного века». Да, он был интеллектуал с хорошим багажом знаний, но и здесь без «помощника» не обошлось. На этот счет имеется очень обстоятельная статья Г. И. Чулкова[250] «Автоматические записи Вл. Соловьева». Это статья, которая была написана Чулковым на основе доклада, сделанного в 1927 году на заседании комиссии по психологии творчества. Она включает девять автографов Владимира Соловьева, не известных на тот момент широкой публике, которые явно свидетельствовали об их «автоматическом» происхождении. Примечательно, что, по крайней мере на тот момент времени, Георгий Иванович был достаточно большим поклонником творчества Владимира Соловьева и разделял его религиозно-философские взгляды. Привожу отрывок из упомянутой статьи: «Медиумические записи Соловьева, нами публикуемые, суть психопатологические факты с точки зрения психиатрической науки, и, в другом плане, – „соблазн“, „прелесть“, „искушение“ с точки зрения верующего христианина. Этот болезненный ущербный психологизм не умаляет, однако, значительности той мистической темы, под знаком которой прошла вся духовная жизнь Соловьева»[251]. А вот еще одно интересное признание Г. Чулкова, которое в своей известной работе «Пути русского богословия» приводит протоиерей Георгий Флоровский: «Я имел случай теперь (в 1922 году) изучить некоторые загадочные автографы Вл. Соловьева, до сих пор неопубликованные. Эти автографы – особого рода записи поэта-философа, сделанные им автоматически в состоянии транса. Это состояние (как бы медиумическое) было свойственно Соловьеву по временам. Темою соловьевских записей является всё она же, „София“, подлинная или мнимая, – это другой вопрос. Во всяком случае, характер записей таков, что не приходится сомневаться в „демоничности“ переживаний, сопутствовавших духовному опыту поклонника Девы Радужных ворот…»[252] Протоиерей Георгий Флоровский в своей книге снимает кавычки с приведенного в отрывке слова «демоничность», показывая, что, с точки зрения Православия, это была самая настоящая демоничность, или одержимость. А демон являлся поэту-философу в виде некоей дамы, именуемой «Софией». Ю. Воробьевский развивает эту мысль отца Георгия Флоровского: «Да, при ближайшем рассмотрении оказалось, что соловьевская София, эта светящаяся красотка, очень похожа на Шехину, женскую ипостась иудейского Б-га. Более того, согласно рассуждениям Соловьева, София является даже более высоким существом, чем Христос (каким понимает Его философ)» (с. 262).

Много загадочного и до сих пор не расшифрованного в жизни, творчестве и смерти поэтов раннего советского периода – Александра Блока, Сергея Есенина, Владимира Маяковского и многих других. Концовка их жизни заставляет заметить определенную аналогию с Фаустом, который заключил договор с Мефистофелем[253]. У этих поэтов, безусловно, был свой невидимый «начальник», который помогал в творчестве своим подопечным. Этот «начальник» иногда воочию являлся поэту. Вспомним, хотя бы поэму Сергея Есенина «Черный человек». Вот фрагмент из нее:

Черный человек
Водит пальцем по мерзкой книге
И, гнусавя надо мной,
Как над усопшим монах,
Читает мне жизнь
Какого-то прохвоста и забулдыги,
Нагоняя на душу тоску и страх.
Черный человек, Черный, черный!

Есть избитая формула, что, мол, поэт творит, когда ему является некая «муза» (в древнегреческой мифологии – покровительница искусств). Но чем больше я знакомлюсь с творчеством поэтов, тем более понимаю, что на самом деле им чаще является малосимпатичный субъект, описанный Есениным в «Черном человеке». Да, прав был Гомер, сказав: «Много лгут поэты!» Ибо «начальники» и «суфлеры» поэтов – профессиональные лжецы.

Нельзя обойти и женщин из «писательского цеха». Вот известная наша поэтесса Марина Цветаева (1892–1941). «Цветаева сравнивает состояние творчества с наваждением: кто-то в тебя вселяется, твоя рука – исполнитель» (с. 191). «Согласно ее теории искусства, которая лишь на первый взгляд кажется моралистической, поэт свободно и обратимо отдает себя во власть чары, стихии, природы, демона, чумы или революции. Цветаева со знанием дела обдумывает условия контракта: „Демон (стихия) жертве платит. Ты мне – кровь, жизнь, совесть, честь, я тебе – такое сознание силы, […] такую в тисках моих – свободу“»[254].