В немилости у природы. Роман-хроника времен развитого социализма с кругосветным путешествием

— Этого захотела сама Валя…

— Скажи мне, Ваня, откровенно… Арест Аделины — ее рук дело? Скажи только «да» или «нет», меня не интересуют подробности.

Ваня тогда долго молчал, и я понял, что это означает «да», но он отрицательно покачал головой в смысле «нет», а сказал: «Не знаю». Как это типично для нашей эпохи: думать одно, говорить другое, делать третье. Долгая партийная тренировка научила Ивана Николаевича не говорить лишнего. «Промолчи — попадешь в первачи». Удивительным было другое: за полтора месяца до падения Ваня, похоже, не понимал, что топор занесен и над ним… Мои прямые попытки побудить его вмешаться в дело Аделины и использовать свои связи упирались в глухую стену — это было бесчеловечно, но вполне объяснимо. В дополнение к тем понятиям Старой площади, о которых говорил Иосиф Михайлович, в Ваниной партийной среде существовало еще одно глубинное понятие, вбитое десятилетиями насилия: органы госбезопасности всегда правы, и любое противодействие им есть деяние антипартийное. Любопытно, что Ваня разъяснил мне это почти теми же словами, что когда-то сказал Станислав на Старой площади относительно сионизма: «Пойми, Игорь, сейчас очень напряженно с диссидентами, самиздатом и тому подобным… В любом другом уголовном случае я бы мог посодействовать, а по линии распространения антисоветских публикаций ничего сделать не могу».

По-видимому, им там в райкомах и горкомах дают похожие инструкции относительно всего, «с чем у нас напряженно» и во что вмешиваться не рекомендуется. А может быть, сами чутким ухом улавливают, что к чему… Не знаю…

Подробности судебного заседания по делу Аделины Григорьевны Смиловицкой мне неизвестны — да и стоят ли они особого внимания? Из рассказов Иосифа Михайловича следовало, что процедура эта оригинальностью не блистала и мало чем отличалась от сотен подобных дел, описанных в самиздатовской литературе и в передачах по «Свободе» и прочим зарубежным голосам. Иосиф Михайлович запретил мне приближаться к залу суда, как он выразился, «на расстояние выстрела ручного противотанкового гранатомета», но свою защитительную речь со мной репетировал. Защита была построена на двух основных тезисах. Первый тезис: обвиняемая, как профессиональный филолог, считала необходимым знакомство с русской литературой во всей ее полноте и отнюдь не связывала это знакомство с какими-то политическими или идеологическими предпочтениями; она, как литературовед, изучала разных писателей и поэтов: Шолохова и Солженицына, Твардовского и Ахматову и прочих. Тезис второй: редкие случаи, когда обвиняемая давала почитать своим знакомым, скажем, Солженицына, а не, скажем, Шолохова, были связаны исключительно с тем обстоятельством, что произведения Шолохова у этих знакомых уже имеются, а отнюдь не потому, что произведения Солженицына являются антисоветскими. Иосиф Михайлович витиевато развивал эти защитительные тезисы, рисуя портрет зацикленной на литературе аполитичной идиотки, не сумевшей понять политической разницы между «гениальным соцреализмом М. А. Шолохова и бездарной антисоветской стряпней А. И. Солженицына». Если обвиняемая формально и совершила противоправные действия, то, на самом деле, не понимала, что творит. Иосиф Михайлович рассказывал, что хотя он согласовал с Аделиной поведение, укладывающееся в рамки созданного им портрета, но она едва не испортила весь спектакль. Противореча версии защиты, Аделина заявила: «Шолохов украл „Тихий Дон“ у белогвардейского казачьего офицера, вследствие чего этот роман является антисоветским по определению». Иосиф Михайлович шутил, что мог бы использовать фантастический пассаж Аделины в качестве доказательства ее неадекватности, но побоялся перегнуть палку, чтобы обвиняемую не упекли в психушку. Иосиф Михайлович в целом был доволен итогом — Аделине дали два года поселения, правда, в отдаленных районах. Он пояснял, что обычно в подобных случаях дают четыре года поселения или два года колонии общего режима.