В немилости у природы. Роман-хроника времен развитого социализма с кругосветным путешествием

Это о наших-то чекистах, которые с «горячим сердцем и чистыми руками», это о нашем-то народе богоносном?! Потом Володя читал навеянное Делом двенадцати, с горьким осадком от предательства тех, кого считал друзьями. Кое-что я потом по горячим следам записал:

Ставят к кресту и гвозди вбивают.
Гвозди — слова. Нет больнее гвоздя.
С верой в святое нас распинают
Наши враги, — наши друзья.
Гвоздь за гвоздем, удар за ударом.
Небо грузнеет, на плечи давя.
Не за серебренник бьют, — задаром,
Наши враги, — наши друзья.

Володя исполнял стихи в манере, больше свойственный чтецам-декламаторам, чем поэтам, — это было выразительно и доступно. Сергей, напротив, читал нараспев, с подчеркиванием больше музыкальности рифм, чем поэтического смысла. Мне, признаться, была ближе поэзия Володи. Это потом, много лет спустя, когда Сережа стал знаменитым и его стихи исполнялись выдающимися артистами, я понял и глубину, и образность его поэзии. А тогда, честно говоря, не понимал, что судьба свела меня невзначай с гениальным поэтом — обычный эффект неведения и непризнания современниками значительности и даже величия происходящего на их глазах. Я не был исключением, я, как и все, был остроумцем на лестнице. Но Аделина, отдаю ей должное, уже тогда понимала масштаб таланта того, «кто раньше с нею был», может быть, именно потому, что знала его ближе всех.

Валерий в тот вечер был молчалив, озабоченный понятно чем, не брал в руки гитару и не пел. Я знал, что история с его докторской диссертацией всё еще тянется, причем тянется со всё меньшей надеждой на положительный исход. «Есть новости?» — спросил я. Валерий махнул рукой: «Давай не будем это вспоминать. Для меня докторская эпопея закончена. Аделина права — нам здесь не жить». Подошла Бэлла, потащила меня за рукав в сторону: «Не расспрашивай его, Валере тяжело это переживать во второй раз, раннюю гипертонию он уже на этой гребаной диссертации заработал — сама тебе всё расскажу…» Я, конечно, кое-что знал и раньше, но рассказанное Бэллой позволило представить историю в виде трагикомедии времен развитого социализма в четырех актах с прологом и эпилогом. Даю будущим драматургам синопсис соответствующего сценария бесплатно. При наличии некоторого таланта и чуть-чуть воображения написать этот сценарий не составит труда.

В прологе на усмотрение будущего автора предлагается дать что-нибудь абстрактно-иллюстративное об успехах развитого социализма — например, красочную сцену из концерта, посвященного дружбе советских народов.

В первой сцене первого акта пьесы, как читатель помнит, зачитывается отрицательный отзыв черного оппонента на докторскую диссертацию Гуревича. В отзыве справедливо подчеркивается, что Советскому Союзу не следует готовить научные кадры высшей квалификации для сионистского врага. Гуревич решает дать ответ черному оппоненту по существу — то есть на языке строгой математики. Он принимает решение участвовать в заседании экспертной комиссии ВАКа. В этой же сцене поддерживающие его лица терпят сокрушительное поражение в своей попытке отделить «мух от котлет» — национальность диссертанта от его математических результатов. Им не удается поднять научную общественность на защиту ученого от антисемитской травли под видом борьбы с сионизмом. Сцена вторая представляет собой зал заседаний комиссии ВАКа, где Гуревичу устраивают погром на том основании, что его диссертация якобы «представляет собой абстрактные математические упражнения, не имеющие никакого практического значения для отечественной техники». Гуревич с присущим сионистам апломбом возражает, что «упомянутые математические упражнения положены в основу ряда принятых на вооружение систем, которые плавают под водой и летают по воздуху». Главный антисионист настаивает, что не видел документов, подтверждающих внедрение результатов диссертанта в военной авиации. Председатель комиссии в штатском предлагает «отложить рассмотрение диссертации товарища Гуревича до уточнения данных о внедрении ее результатов».