В немилости у природы. Роман-хроника времен развитого социализма с кругосветным путешествием

— А я не хочу даже обсуждать такой вариант. Ты должен ехать в интересах нашего общего дела, которому мы отдали, напомню тебе, несколько лучших наших творческих лет. Я не вижу иной возможности успешно закончить эту разработку.

— Расскажи мне, по крайней мере, что случилось в кабинете адмирала.

— Расскажу, хотя это непросто… Кстати он ждет тебя завтра в десять ноль-ноль. Постарайся не опоздать…

Встречу Арона Моисеевича с Митрофаном Тимофеевичем и разговор между ними тет-а-тет я попытался реконструировать по рассказу Арона и сбивчивым воспоминаниям нескольких лиц, так или иначе участвовавших во всей этой истории. Полную запись разговора мне найти не удалось — по-видимому, Митрофан Тимофеевич позаботился, чтобы она не попала к его конкуренту Ивану Николаевичу, где я мог бы прослушать ее с помощью Екатерины Васильевны. То, что удалось выудить и сохранить для истории, сводится к следующему.

Митрофан Тимофеевич, как всегда с непроницаемым лицом, солидно и неспешно начал разговор со своей коронной фразы «Есть у нас люди…». Далее по тексту обычно следовало разъяснение, какие нехорошие люди у нас есть, почему они нехорошие и что должен делать он, как руководитель «вверенного ему предприятия», для недопущения дальнейшей нехорошей деятельности. В данном случае адмирал сосредоточился на тех нехороших людях, которые, «пренебрегая своими прямыми обязанностями, безответственно занимаются тем, что их лично интересует, вместо того чтобы работать в интересах коллектива». Эту тему с ключевыми словами «обязанности», «безответственность», «личные интересы», «интересы коллектива» он развивал далее долго, длинно, абстрактно и витиевато, постепенно распаляясь, повышая голос и даже размахивая руками. Арон Моисеевич слушал весь этот бред молча, с трудом нащупывая крупицы смысла в адмиральском «потоке сознания». Тем не менее он понял сразу, с первых слов адмирала, что тот получил в райкоме жесточайшую выволочку за него, А. М. Кацеленбойгена, и что босс собирается сделать из него козла отпущения. Казалось, разбушевавшийся адмирал уже не сможет остановиться, но… внезапно он перестал дирижировать руками своей собственной речью и выпалил наконец то, ради чего была сыграна вся эта сумбурная увертюра:

«Вот, например, вы, Арон Моисеевич… Каким образом вы предполагали, так сказать, выполнять свои обязанности по руководству вверенным вам отделом, находясь при этом за тысячи километров в заграничной поездке? Подобная, понимаете, безответственность может привести к срыву ответственного задания государства… Нельзя же, понимаете, так безответственно пренебрегать интересами коллектива в личных интересах…»

Митрофан Тимофеевич остановился, намереваясь насладиться тем смятением и даже, может быть, испугом, которые должна была вызвать у обвиняемого его выдающаяся речь. Арон Моисеевич, однако, не доставил адмиралу такого удовольствия и даже не стал оправдываться или оспаривать подобное дикое заключение, напомнив «забывчивому» боссу, что действовал по его прямому приказу. Вместо этого он ответил очень буднично и спокойно:

«Вы хотите сказать, Митрофан Тимофеевич, что райком партии счел мою поездку за границу нецелесообразной? Если это так, скажите об этом прямо без излишних нравоучений и общих нотаций. Не беспокойтесь, я не упаду в обморок и не устрою здесь истерику. Вы хотите сказать, что райком отказал мне?»

Адмирал как-то сразу сник, внезапно поняв, что зря старался, вытер большим белым платком свой лоб, вспотевший от напряжения, и обреченно произнес: «Именно это я и пытался вам сказать», а потом, приложив платок ко лбу, безвольно и просительно выдавил: «Что будем делать?»