В объятьях зверя (СИ)

Стефан бы многое отдал, чтобы больше никогда не вспоминать об этом слове, которого боялся, наверное, сильнее всего на свете. Однако то, чего он всегда боялся, настигло его спустя годы, толкнув на самое дно огромной темной пропасти, лишь показав ему, насколько он на самом деле слаб. Был ли выход отсюда сейчас? Стефан не знал. Но он чувствовал лишь одно: даже Ребекка не смогла бы восполнить огромную дыру, которая осталась в душе после того, как он оказался разлучен с теми, ради кого он с легкостью согласился бы отдать свою жизнь.

Стефан изо всех сил старался не думать о Кэролайн, вычеркнув ее из своей жизни так, словно бы ее никогда не было. День за днем, как спасительную молитву, он повторял себе лишь одно: он сделал правильный выбор. Однако боль не унималась, и вряд ли он когда-нибудь сможет с ней совладать. Под ледяной коркой ненависти и маской зверя все еще билось сердце человека.

Иногда Никки и Кэролайн снились ему по ночам. В этих снах все было, как прежде: они были все вместе, смеялись, пытаясь дрессировать Оскара, который охотнее всего слушался самую маленькую свою хозяйку, гуляли по зеленевшим аллеям Нью-Йорка, изо всех сил стараясь совладать с роликовыми коньками, которые даже спустя несколько месяцев тренировок казались Стефану ничем иным, кроме как машиной, способной если не убить, то покалечить — точно. Эти сны могли бы стать для Стефана единственным успокоением, хотя бы ненадолго увести его от реальности. Но даже засыпая, он понимал, что, сколько бы времени он ни провел с Никки и Кэролайн во сне, все это останется лишь игрой воображения и на утро растает без следа. Стефан вспомнил, как когда-то давно, еще учась в университете, читал «Божественную комедию» Данте. Тогда она казалась ему не более чем размышлением Данте об устройстве того, другого мира, куда может попасть каждый из нас, подкрепленным его схоластическими взглядами. Сейчас же он с усмешкой думал, что в одном Данте был точно прав — тогда, когда он изобразил, как душа может попасть в ад еще при жизни человека. Если все, что происходило сейчас с ним, еще живым, было не адом, то Стефан просто не знал, как это назвать.

В один из немногих визитов, которые разрешили в изоляторе, Клаус рассказал, что Кэролайн отвезла Никки к Елене. Стефан чувствовал, что это рано или поздно случится, но все равно, когда он услышал это, в груди вновь загорелось томящее пламя, от которого хотелось кричать. Если бы Стефан сейчас был властен над собственной свободой, наверное, он никогда бы не допустил того, чтобы Никки вернулась к Елене. Но холодные бетонные стены камеры, оранжевая роба, на которую он сменил дорогие деловые костюмы, и мерзкая усмешка, которая не сходила с губ грубых, необразованных, не знавших о том, что означают слова «честность» и «достоинство», но наполненных какой-то непомерно сильной, абсолютно больной гордостью, которая была, скорее, не ею, а просто глупым самолюбием и необъяснимой амбициозностью, сокамерников, которые заменили были рядом вместо всех друзей и семьи, напоминали лишь об одном: он бессилен. Однако хотя бы на время справиться с отчаянием от того, что дочери не было рядом, помогало не это, а осознание одной очень важной вещи: Елена никогда не причинит Никки зла. Стефан держался за эту мысль, и на время она смиряла злобу.

Стефан взахлеб читал книги. Романы, новеллы, монографии, детективы — он проглатывал их одну за одной, словно жадно боясь чего-то не успеть. Но даже если книга была интересной, написанной легким, увлекательным языком, она сливалась с остальными, которые Стефан читал накануне, двумя, тремя днями ранее, в единый безликий поток, не имевший совершенно никакого значения. Это был лишь способ — отнюдь не всегда действенный — хотя бы ненадолго выключиться из реальности, от осознания которой становилось невообразимо гадко. Однако теперь Стефан понимал, что едва ли даже очень хорошая книга смогла бы помочь это сделать. Даже если бы он закрыл глаза и уши, на время перестав видеть и слышать все, что могло бы напоминать ему о том, где он находится, ощущение реальности, бившее набатом внутри и сливавшееся со стуком сердца, вместе с кровью разносившее до каждой клеточки организма, до самой души чувство, которое делало его мерзким для себя самого: сейчас он живет не своей жизнью. И каждый новый день медленно убивал в Стефане то, что, быть может, могло бы стать единственным спасением: надежду на то, что однажды он сможет вернуться из этой пропасти.

— Что, философ, снова за писульки взялся? — услышал он позади себя насмешливый голос.

Стефан увидел рядом с собой одного из своих сокамерников, рослого мужчину лет пятидесяти, которого, насколько он помнил, звали Джек.

— Если для тебя мировая классика — «писульки», не вижу смысла даже начинать этот диалог, — хмыкнул Сальваторе, снова опустив взгляд в текст, хотя в глубине души понимал, что сейчас любая книга была для него как раз этими самыми «писульками».