В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

Когда мы вернулись в просторные помещения первого этажа Дэвис-холла, где мы закончили период нашей «ориентации», мне велели увязать все мои пожитки в домашний халат. Открылась запертая на замок решетчатая дверь, и, сопровождаемая конвоем, я поднялась наверх, где передо мной распахнулась такая же дверь. Меня представили какой-то заморенного вида надзирательнице. «Жаль, что меня не предупредили о вашем прибытии, — устало проговорила она. — Ну, ничего, мы сделаем все, что в наших силах».

Это прозвучало таинственно и непонятно. Теперь я уже была самой настоящей заключенной с точно определенным местом заточения, с работой, с правом пользоваться тюремной лавкой и библиотекой. Мне оставалось сидеть еще два года и четыре месяца.

Под «строжайшим надзором»

Дэвис-холл — внушительное сооружение с импозантным фасадом и белыми колоннами. Своим названием этот дом обязан д-ру Кэтрин Дэвис, инициатору тюремной реформы и первой женщине, ставшей начальницей женской тюрьмы. Нижний этаж здания просторен и прилично обставлен. Зато на втором этаже так неприглядно, что не хватает слов это передать. Темный и узкий коридор, а по обеим его сторонам — камеры-одиночки с зарешеченными окнами и дверьми. Меня ввели в обшарпанную комнатку с некрашеными стенами и полуразвалившейся мебелью. Я вспомнила время «ориентации», и оно показалось мне каким-то далеким сном. Заметив мое разочарование, надзирательница сказала: «Устраивайтесь сегодня, как сумеете, утром подумаем, как быть».

Я положила одежду в единственный ящик шаткого шифоньера. На шифоньер поставила фотографию сына. Даже в самых заброшенных шахтерских поселках я не встречала такого жилья. Не скрою, настроение мое испортилось.

Перед ужином я отправилась в общую комнату. Это было небольшое помещение, забитое изношенной до крайности мебелью. Посредине стоял круглый столик, в углу — радиоприемник. В комнате было одно окно, выходившее на территорию, но его загораживали колонны, и мы ничего не могли увидеть. Здесь всегда царил мрак. С потолка свисала электрическая лампочка без абажура. Несколько женщин в старых брюках и стоптанных туфлях на босу ногу поздоровались со мной.

Непрерывно громко вопило радио. Живя в 26-м коттедже, я даже не понимала, какое это счастье, когда тебе запрещают слушать радио. Теперь же оно стало одной из самых неприятных сторон моей тюремной жизни. Я буквально возненавидела его. Как только начиналась передача новостей, кто-нибудь тут же переключал аппарат на всякие рок-н-роллы и популярные песенки. Услышав голос какого-нибудь любимого исполнителя, девушки мчались через весь коридор, крича на ходу: «Моя песенка!» В Дэвис-холле у радиоприемника возникало столько ссор, что в конце концов выбор программ стали поручать поочередно каждой из заключенных. Я отказалась от этого права, хотя, честно говоря, только о том и мечтала, чтобы выключить приемник хоть на один вечер. Незадолго до моего освобождения я как-то сказала Кэти: «Вот вернусь домой и первым делом вышвырну из окна приемник!» Она удивленно посмотрела на меня и заметила: «Но ты можешь убить кого-нибудь!»

В этом странном месте не было столовой. Четыре или, пять столов стояли прямо в коридоре. Из кухни на нижнем этаже еда подавалась на подъемнике в небольшой буфет. Нас было всего около двадцати человек, и поэтому принятие пищи не обставлялось такими строгими формальностями, как в других коттеджах.

Больше половины наших женщин работали в прачечной, на складе одежды или в мастерской художественных изделий. Остальные трудились в этом же здании — в пекарне, на кухне, в раздаточной, занимались уборкой камер или обслуживали сидевших в карцерах. Одна маленькая «леди», болтливая, как сорока, взялась рассказывать мне, кто мои соседи и почему они попали в тюрьму. По ее словам выходило, что меня окружают потенциальные самоубийцы, припадочные, лесбийки, женщины маниакального темперамента или, напротив, больные и искалеченные. Впрочем, она не особенно преувеличивала.

Время от времени нас становилось больше за счет тех, кто возвращался из одиночек. До отправки в обычный коттедж их несколько дней содержали у нас — в условиях «строжайшего надзора». Нередко они возвращались худые и ослабевшие от голода. Униженные, надолго оторванные от друзей, эти женщины были полны ярости и отчаяния. От шума, суматохи, рыданий и потасовок иной раз болела голова. Эта невыносимая атмосфера царила и в самом коттедже и в одиночках. Мне чудилось, будто я попала в яму, куда сбрасывают змей. Я спрашивала себя: неужели и во всей тюрьме творится такое? Это казалось невозможным.