В Олдерсонской тюрьме. Записки политзаключенной

Несколько моих соседок были наркоманки. Они томительно дожидались дня выхода на волю, мечтая о первой дозе кокаина или уколе морфия. Одна из них работала в кладовой. Трудолюбивая и добрая, она отличалась полным безволием и вела себя как малое дитя. Ее ноги вечно опухали, любая обувь причиняла ей боль, и в иные дни она еле передвигалась. Мучительно болели исколотые вены ног; врачи ничем не могли ей помочь. Но она никак не хотела признать, что все это — следствие ее прежнего образа жизни, и ни от кого не скрывала, что, выйдя на свободу, вернется к проституции и наркотикам. Как все-таки страшно, когда находящийся рядом с тобой человек идет навстречу своей гибели и ты бессильна ему помочь! На любые увещания она всегда отвечала ничего не значащей репликой: «Да, конечно, вы правы».

Мою соседку по смежной комнате, женщину из какого-то юго-западного штата, посадили за беспатентную торговлю виски. Она то и дело причитала: «Попасться на какой-то несчастной пинте!» Ее возмущение не имело предела — год тюрьмы, по ее мнению, можно было дать по крайней мере за один галлон[19]. Это была скромная женщина средних лет, имевшая несчастье вступить в брак с молодым мужчиной. Она перевела на имя мужа свой банковский счет, автомобиль, бриллиантовое кольцо и, наконец, бар, где тайно продавала спиртные напитки. Вскоре ее арестовали — несомненно, по его доносу. Два или три раза он написал ей в тюрьму, а потом как в воду канул. Приятельница сообщила ей, что муженек продал все имущество с молотка и укатил с какой-то блондинкой в Калифорнию. Она попыталась покончить с собой — порезала бритвой вену на запястье — и в конечном счете очутилась в нашем отделении «строжайшего надзора». Ее назначили на работу в мастерскую художественных изделий — единственное место, за которым наблюдал врач по трудовой терапии. В благодарность за мое участие к ее горю она подарила мне расшитый пояс. Уходя на волю, бедняжка торжественно поклялась убить своего неверного супруга и его любовницу. Больше мы о ней ничего не слышали и решили, что она их не нашла. В отделении «строжайшего надзора» не было никакой сегрегации. Я застала там трех негритянок. Одна из них, полуслепая, убирала коридор, общую комнату, туалет и душевую. Другая, жившая напротив меня, работала в прачечной. Маленькая болтушка, о которой я уже упоминала, сказала мне в первый же день: «Это сумасшедшая. Остерегайтесь ее!» В ее словах слышалась ничем не прикрытая расовая ненависть южанки. Через несколько часов негритянка-прачка, вернувшись с работы, сняла туфли и принялась растирать опухшие ноги какой-то жидкостью. Взглянув на меня и приветливо улыбнувшись, она сказала: «Хэлло!» Мы быстро подружились. До войны она работала на сталелитейном заводе. Ее осудили на десять лет за похищение в пьяном виде белого младенца. Она вымазала лицо ребенка чем-то черным, что, естественно, бросилось всем в глаза. Она не могла вспомнить, зачем это сделала, но не раз говорила мне: «Верьте, Элизабет, я только хотела покатать малютку. Никакого зла я ей не причинила!» Эта женщина усердно трудилась и содержала себя и свое «жилье» в идеальной чистоте. Когда ничто не тревожило ее, она вела себя добродушно и приветливо. Но стоило случиться какой-нибудь действительной или мнимой неприятности, как она сразу преображалась: мрачнела, начинала плакать или даже затевала драку. Она обладала недюжинной силой, и все боялись таких вспышек. Иногда мне удавалось утихомирить ее и отнять у нее орудие нападения, например стул или ножницы.

Как-то ко мне подбежала одна девушка. «Скорей, Элизабет! — закричала она. — А. спрятала в платье ножницы и хочет убить М.» Я пошла в общую комнату и подсела к моей приятельнице. «Что случилось?» — спросила я. Разрыдавшись, она стала жаловаться мне на свою обидчицу, которая сидела тут же, парализованная от страха и не смея шелохнуться. Я сказала: «Давай сюда ножницы, а то случится беда». Она отдала их мне. Затем я попросила вторую женщину уйти. Та стремительно выбежала. Ножницы я вручила одной из наших надзирательниц. Она вернула их по принадлежности и ни о чем не доложила начальству. Недели через три А. подошла ко мне. «Куда ты дела эти ножницы, Элизабет?» — взволнованно спросила она. Я успокоила ее, сказав, что ей нечего опасаться. Мое вмешательство спасло ее от одиночного заключения или наказания похуже.

Однажды, когда она сидела в одиночке, я зашла в ее комнату и без спроса взяла фрукты и сласти, припасенные ею для какого-то прощального вечера. В корзинке я оставила расписку. Вернувшись и обнаружив исчезновение фруктов, она поначалу рассвирепела. Но, найдя мою записку, развеселилась. «Это все одно что деньги», — смеясь, сказала она.