Ты никому не говоришь о том, что случилось и как жестко они тебя задержали. Твой друг вел машину: одна рука на руле, другой он жестикулирует, помогая себе проповедовать. Ты помнишь, как вы говорили о вере, о Боге, о красоте и о том, чего нельзя объяснить. Помнишь, как вы говорили о религии и силе, и о том, что значит быть черным. Помнишь, как пошутил, и серьезное лицо твоего друга повеселело, он даже рассмеялся. Сама шутка не вспоминается, но ты уверен, что – как большинство твоих острот – она была быстрой и меткой, завязанной на том, что можно и нельзя объяснить. Ты помнишь, каким было молчание под тяжестью всего невысказанного, всего, что имелось в виду. Момент затянулся, и ты знал, что вы оба хотели сказать, как вам тяжело и страшно, но при этом знали наизусть песню, что зовется «Сдержанность в словах». Вместо этого ты сказал, что голоден. Друг припарковался, и шины издали скрежет-скрип-вскрик.
Скрежет-скрип-вскрик: «Выйдите из машины, выйдите из машины, выйдите из машины». Они приказали лечь на землю чисто символически. Притвориться мертвым. У тебя вырывается слабый, тупой, как нож для масла, крик. Ты слышал, как он звенел в груди, заслоняя все незначительное. Полное затмение. Придя в сознание, ты был сам не свой. Вот что такое смерть, думал ты. Полное затмение. Небо
Но когда это происходит второй раз за неделю, появляется необходимость рассказать кому-нибудь, пусть даже самому себе:
Прошла уже неделя с того вечера, как она позвонила тебе и сказала взять такси – и ехать к ней. Все эти дни прошли как-то смазанно. Сегодня суббота, ты поздно встал. Родители уже не спят. Что-то не так. Ты это чувствуешь. Заходишь к ним в комнату: отец сидит на краю кровати. Плечи ссутулены. Словно бы вся его сущность ссутулена. На щеках следы слез. Ты обнимаешь отца – и он начинает дышать спокойнее в твоих руках.
– Твой дедушка умер, – шепчет он.
Скорбь гремит у тебя в голове, будто камешек в ботинке. Ты не видишь, куда идешь. Звонишь ей. Несмотря ни на что, ты звонишь ей, своей лучшей подруге, говоришь, что устал всей душой, что вроде бы примирился со смертью, но боль каждый раз одинаково сильная. Она не кладет трубку, молча слушает твои всхлипы, а когда ты перестаешь плакать, она пытается отвлечь тебя, а когда разговор заканчивается, говорит, что любит тебя, и ты отвечаешь тем же, надеясь, что это правда.
Но даже сейчас ты недоговариваешь. Ты не можешь поделиться с ней воспоминаниями о том, как однажды вечером отец зашел в твою комнату с маленьким черным телефоном специально для международных звонков.