В омут с головой

– Это дедушка.

Ты весь напрягся. Из телефона в руке отца доносился белый шум. Ты, конечно, знал мужчину на том конце провода: вы разговариваете несколько раз в год, задаете друг другу формальные вопросы о делах и здоровье, но дальше формальностей не заходит. Да, вы родственники, но ты его не знаешь. Берешь телефон и идешь в свою комнату.

– Алло.

– Ты не звонишь мне?!

– Что?

– Не звонишь мне. Совсем про меня не помнишь. А ведь мне не так долго жить осталось, я в любой день умереть могу.

– Понял, – сказал ты и, выбежав из комнаты, вернул телефон отцу.

Вернувшись в комнату, ты понял, почему тебе стыдно. Дед был кругом прав. Ты ему не звонил. Ему было за восемьдесят, и, пережив несколько инсультов, он уже не мог обходиться без посторонней помощи.

На кухне ты пытаешься понять, почему плачешь на самом деле: потому что потерял его или же потому, что потерял себя?

Быть тобой – значит извиняться, а извинение часто представляет собой недосказанность. Ее невозможно контролировать, может прорваться в любой момент.

Ты хочешь сказать, что проще прятаться в своей собственной темноте, чем открыться и стать уязвимым. Не лучше, но проще. Как бы то ни было, но чем дольше ты будешь это в себе задерживать, тем скорее начнешь задыхаться.

В какой-то момент придется начать дышать.

14

Спустя несколько месяцев после того, как прошла лихорадка, ты отправляешься из своего дома в Беллингеме в гости к Каре, в Джипси-Хилл. На улице май. Ты запоминаешь шнур удлинителя, змеящийся в траве, как ниточка бесхозной мысли, и женщину, обрезающую живую изгородь. Мимо, по склону холма, идет мужчина – он несет на плечах маленькую дочку. В ушах у нее крохотные золотые серьги-колечки. Она сидит, свесив ноги мужчине на грудь и крепко вцепившись ему в плечи, а он руками придерживает ее за талию. Солнечный свет провожает их вниз по склону. Ты идешь вперед.

Ты сидишь в саду с семьей Кары. Она, два ее брата, отец. Старший брат протягивает тебе пиво, твоя шея вспотела. Расстегиваешь верхнюю пуговицу, высвобождая бусинки пота, застрявшие между тканью и кожей. Вы сидите, купаясь в первых намеках на летнее солнце, в его ленивом, неподвижном тепле. Время плывет. Ты держишь пустую бутылку, а Кара отхлебывает пиво из стакана.

– Давай-ка уединимся, – говорит она.

Вместе с Карой ты сидишь на диване. Она твоя давнишняя подруга, и если она придвигается ближе, то в этом нет ничего странного. В школе именно она терпеливо ждала тебя – скрестив ноги, выгнув шею дугой над экраном смартфона – с долгих баскетбольных тренировок целыми вечерами. Смотрит добрым, внимательным взглядом:

– Хорошо поиграли?

Невнятный, запыхавшийся ответ постепенно обретал логику, становился четким. Вы гуляли без всякой цели, чаще всего – к просторам полей. Мерили окрестности степенным ровным шагом, снова и снова. Время расплывалось и собиралось вместе, только когда родители звонили узнать, где ты. Расставаясь, ты прижимал ее хрупкое тело к своей груди. Отказывался от предложения подбросить, шел пешком, чтобы обрести логику, найти четкость.

Сидя на диване она изучает тебя тем же внимательным взглядом.

– Что с тобой происходит? – спрашивает она.

– Хочу встретиться с одной подругой – и не уверен, надо ли.

– Почему?

– Плохое предчувствие.

– Ну, тогда не встречайся.

– Но я хочу ее увидеть. Она всего на пару дней приехала из Копенгагена.

– Доверяй интуиции.

Ты не провидец, но тебе стоит почаще прислушиваться к себе.

Выходишь от Кары, автобус № 3 змеится к Брикстону, где ты должен встретиться с ней и поэтом. Кажется, что лихорадка вовсе не проходила, ты как будто вернулся в тот ваш совместный ужин после съемок. Как и тогда, прежде чем уйти, поэт, который видит вас вместе, замечает круги на воде и тонущий камень, и советует остерегаться проблем.

Из «Нандоз» в Брикстоне вы направляетесь в кинотеатр «Ритци». В бар кинотеатра. Ты заказываешь виски – на ее лице недоумение. Она берет сладкий сидр. Вы сидите за шатким столом на балконе бара и пьете как можно быстрее, пока напитки не разлились. Ты сидишь спиной к улице, сначала слышишь крик, затем звук бьющегося стекла, вопли обвинений, гнев, общую истерику. В такие моменты чувства обостряются. Ты смотришь с балкона на улицу, чтобы вместе со всем Брикстоном наблюдать за толпой полицейских вокруг женщины. Один из них прижал ее к земле коленом. Собравшиеся на балконе обсуждают свои нерадостные предположения, а кое-кто приходит в отчаяние от своей беспомощности.

– Если бы я только мог ей помочь.

Другой человек произносит слова утешения:

– Это невозможно. Им, людям, прожившим в Брикстоне много лет, уже ничем не поможешь.

В тебе поднимается гнев, в такие моменты чувства обостряются, но сознание твое при этом остается ясным, как нетронутое изморозью окно: ты видишь женщину, придавленную к земле коленом полицейского.

– Ты в порядке? – спрашивает она. Мотаешь головой.

– Допивай и пойдем отсюда.