В ожидании счастливой встречи

В это время зимник на Ангаре вспучивало и черная узкая полоска как бы перечеркивала ледяной покров реки. И как только начинал «стрелять» лед и ломалась полоса дороги, мужики и бабы еще сильнее наваливались на плуг, правили пенную борозду. К этому времени подходила земля и с нетерпением ждала, когда пахарь бросит в нее семена. И как только набирал ледоход силу, кузьминские мужики пускали сеялку.

В эту ночь сильный стук в раму разбудил Кузьму, он накинул на плечи шабур и вышел за ворота, вгляделся в темноту.

— Должно быть, ты, сват?! Чего, заходь!..

— Зайтить-то не штука, — с отдышкой ответил Верхотуров, — время такое — не для заходов. Завтра, считай уж сегодня, зорить тебя собираются.

— Кто?

— Атаман в окрест объявился, у всех все выгребают, коней имают, у меня уже были…

— Да ты чо! — поежился Кузьма как от холода. — Ладно ли с тобой… Квасу достать?

— Смотри, — не своим голосом сказал Верхотуров. Поворотил коня и тут же словно провалился сквозь землю. Как привиделось.

Кузьма присел на ступеньку крыльца. С какой стороны, с какой стати меня зорить? Кузьма припомнил: кажись, ходили слухи про всякие смуты. Кузьма не придавал им значения. Он и сейчас не представлял, как зорить мужика? На чем тогда будет стоять Россия? Да у кого поднимется рука на своего кормильца? Тут что-то не так. Это тому надо бояться, кто нахапал за счет другого. А тут все своими руками.

Кузьма обвел взглядом свое хозяйство, и хотя было темно, но он все равно видел и конюшню, и хлев, и стайки, и амбар, и загон, и даже мерещилась ему отбеленной трубой баня у ручья. И все своими мозолями. Афонька — малец, и тот топора из рук не выпускал.

Осипло продрал голос Тимофей. Заспал горло Тимофей, менять бы надо петуха, а жалко. Каждый куренок им взращен, обережен от хищника. «Мы, как чуть, так и менять», — озлился на себя Кузьма. И сколько старался взять в толк сказанное, не мог понять. Никому Кузьма не делал зла, никого не обидел, об Ульяне, ребятишках, братьях и говорить не приходится. И опять по малому кругу шла мысль Кузьмы. Пахал, воевал, опять пахал, воевал за царя и отечество — за землю свою кровь и пот лил. Кузьма встряхивал головой и злился на свата. «Сорока на хвосте принесла, сам не спит и другим не дает. Может, с браги его тюкнуло».

Кузьма встал, поглядел за ворота на дорогу. Светать начало, все было так, как всегда: мутнел лес, словно серебро в черни оживала пахота. Кузьма зашел во двор, заглянул в стайку. Красуля дохнула на него теплой мятой. Из хлева парным навозом обдало. В амбаре тоже было все по-хозяйски прибрано. Под дверями, это он и так знал, стояли мешки с отборным семенным зерном для посева. Прикинул запасы: на две зимы хватит муки — хлеб за хлеб заходит, — и овса, и зерна. Если не родит земля, не придется мыкаться. Цена подскочит на хлеб — добрый воз и продать будет не грех. Без деньги в хозяйстве тоже нельзя, невод бы надо новый купить, одежонку справить, ребятишки растут — женихи, невесты.

Кузьма спохватился и пошел на конюшню задать лошадям овса. Только скрипнула дверь, кони отозвались. Во время посевной Кузьма всегда держал своих на овсе. Какая еще трава в эту пору — нитки. Только Арина ходила сама по себе. Она была жереба, и Кузьма даже в посевную не запрягал ее. На конюшню она приходила овса похрупать. Кузьма насыпал по мере каждому.

В сенях загремела труба от самовара — поднялась Ульяна. Он пошел в дом.

— Ты чего, Кузя, такой сумрачный, полуночничаешь? — встретила его Ульяна. — Кто-то, кажись, ночью стучал? Или приснилось мне?..

— Приснилось, сват с ума сходит…

Ульяна то ли недослышала слов Кузьмы, то ли пропустила мимо ушей сказанное и, как всегда, принялась раздувать ичигом самовар.

Нагрянули в Кузьминки конники раньше, чем подсказывал Верхотуров. Ввалились в ограду, в избу вооруженные шашками и короткими кавалерийскими карабинами солдаты не солдаты и на казаков не похожи. И только когда вошел в папахе черный мужик и все перед ним расступились, Кузьма понял, что это и есть атаман. Кузьма встал.

— Садись, Агапов, — разрешил атаман Кузьме и сам сел на лавку. — Пойдешь ко мне в отряд? Послужим атаману Семенову?

— Я отвоевал свое, с бабами воевать?..

Дальше Кузьма смутно помнил, что происходило в его доме. Сновали солдаты, гремели дверями, тыкали Кузьме бумагой в нос, грузили телеги хлебом и всем, что попадало под руки. Запрягали его лошадей.

Кузьма очнулся, когда атаман спросил его о кобыле.

— Где? — переспросил Кузьма, уставившись на атамана мутными глазами.

— Я спрашиваю, где кобыла? — рявкнул атаман.

— А ты ее растил, кормил, поил, обихаживал? — словно сваи забивал Кузьма.

Атаман поначалу оробел.

— Да ты что, пьян, сволочь, — дыхнул на Кузьму перегаром атаман. — Нут-ко, протрезвите-ка это быдло, — отпихнул от себя Кузьму.