В ожидании счастливой встречи

Ульяна поднялась с реки и поглядела на свой дом. От сердца отлегло. Вспомнилось, как поднимали на дом стропила. И вот уже время крутануло вспять… Вот так же она пришла тогда на берег с реки, мужики стучали топорами, буйно цвела у ручья верба.

— Уля! — крикнул Кузьма. — На одно звено выше поднял сруб, чтобы виднее было, когда из-за острова покажется твой купец!

— Язык без костей, — отозвалась Ульяна.

— Иди погляди, Уля, как будем стропила поднимать.

Выдумщик же этот Кузьма. Приспособил подъемник — такой рычаг, вроде колодезного журавля. Уцепил прожилину на один конец, как ведро с водой, а на другой конец сами наваливаются, и поехали стропила на дом. Ульяна поглядела — славно получается, похвалила и пошла к бане. На полдороге обернулась, и ноги приварились к земле. Подвешенный за опояску, лягушонком болтался в воздухе Афоня. Ульяна не помнит, как прибежала к срубу.

Подняли стропила, Афоня к Кузьме:

— Братка, а меня поднимете?

— Каши много ел? А не забоишься?

— Он же не девчонка, — подсказывает Аверьян, — проверить надо…

— Давай, гожусь — нет на медведя, если не забоюсь, возьмешь на берлогу?..

— Испытаем?

— Да ты что, Кузя, есть ум? Решите ребенка!..

Не услышала она, как за спиной появился Афоня.

— Уля, есть от братки письмо?

— Нету, Афоня, никакой весточки.

— А знаешь, Уля, сколько дичи вытряхнула на поля тайга, как ореховой скорлупы: и косачей, и перепелок, а вот и гусь, — вывернул из-за спины и потряс гусем Афоня.

Еще дед Аверьян научил Кузьму ставить силки на глухаря. Кузьма передал науку братьям, Афоня пошел дальше: приспособился ловить гусей. Целая стая дикарей на подворье Ульяны. Зимовали. Прошлой весной пара даже вывела гусят в хлеву. Думали, что эти гуси приживутся. Все лето ходили с домашними, только под осень стали особняком держаться. Как-то над Кузьминками пролетал клин. Афоня с поля видел, как заходили гуси над огородами, описали два круга над домами и ушли в теплые края… Но где ни летали, а каждому своя родина дороже всего, по весне две пары вернулись домой.

Летом тысяча девятьсот шестнадцатого года Кузьму ждали к покрову дню, а он вернулся с последним пароходом. В длинной серой шинели с тощим мешком на плече, исхудалый и наголо остриженный, он показался кузьминцам выходцем с того света.

— Ничего, откормим, — то плакала, то смеялась счастливая Ульяна. И всю дорогу до самого дома не отпускала пустой рукав шинели. Рука Кузьмы покоилась на груди, крепко перебинтованная… Грязный бинт через шею удерживал ее в неподвижном состоянии. Ульяна боялась за руку и урезонивала облепившую Кузьму детвору:

— Да разбередите вы отцу руку. Может, не все сразу?.. Больно, Кузя?..

— Да нет. Смотри, — Кузьма пытался шевелить пальцами, — уже гнутся. Скоро девок будем щупать…

— Господи, — сокрушалась Ульяна, — глаза да зубы только и есть. — Улучив минуту, спросила: — Правда, Кузя, папу видел?

Кузьма притянул здоровой рукой Ульяну.

— Правда, Уля, поцеловать велел… расскажу потом.

Про фронтовую жизнь говорить Кузьма не любил. Но по обрывочным словам можно было понять, что немец разорил Россию и теперь русскому мужику в два раза ниже придется гнуть спину. Про тестя Кузьма тепло рассказывал:

— Похудел Харитон Алексеевич, будто из него воздух выпустили, притих, меня сразу узнал — подушку сразу поправлять.

— Узнал, говоришь, — Ульяна притянула рукав, — похудел? А голос? Одет как? Выглядит не больной?

— Голос нетвердый, а так бодрый — гостинцев навез. Я думал, выговаривать станет, он только махнул рукой, отвернулся, постоял, а потом все про тебя, про житье-бытье, как да что, Ульяна, Ульяна. Ну, мать, если будешь расстраиваться, не буду рассказывать.

— Нет, нет, Кузя, — испугалась Ульяна, — я так, я сейчас, вот видишь, — подняла она лицо… — Нашел-то он как тебя?

— Фроловым я написал, не утерпел. Дескать, как наша домашность? Кто остался жив? Про дружков, товарищев, ну, само собой, про тестя…

— А нам, Кузя, весточки не подал…

— Как это, писал сколько раз. С мужиком из Братского наказывал, не был разве у вас?

— Нет, Кузя. Ну, написал, и потом?

— Написал так, на всякий случай, приходит письмо, спрашивают Агапова. Аккуратно распечатал, вижу — рука не твоя. Сосед пишет. Дескать, ждали, ждали и жданки потеряли. Это уже Роман Фролов пишет. Самого уже нет — деда Фролова, — пересказал сыну. Я его помню, вот такой был, — показал Кузьма, — от горшка два вершка, а пишет: дядя Кузьма, мы попервости и печку вам протапливали, а потом, уже перед смертью, тятя велел заколотить избу. Ничего, еще стоит, и ограда целая.

— Ну, про тятю-то, Кузя?!

— Ну, я и черкнул, дескать, если что, возьмите себе усадьбу или отдайте Харитону Алексеевичу. Бумаги на дом за иконой, в горнице.

Так и узнал обо мне Харитон Алексеевич. Оказался легок на ногу. Входит в палату, а я его признать не могу, не знаю, как назвать. В палате-то я лежу особой, как герой, в частном госпитале какого-то, уж не помню, фабриканта, печенье у меня на тумбочке, графин с водой — все честь честью, простыни, подушка, одеяло новое. Стул около койки. Сел Харитон Алексеевич, глаз с меня не сводит, а мне неловко… Сразу про тебя.