В ожидании счастливой встречи

В субботний день пораньше прибежала Ульяна с реки и опять за пол взялась, хотя и пол, и стены желтком блестели. Кровать, которую Кузьма сам сделал, тоже перестелила, взбила подушки, вышитые накидки набросила. Самовар поставила. Самоваром уж полгода как обзавелись. Можно сказать, опять поднимались на ноги. Водились и деньжонки: как-никак две получки в одну кучку. По старым деньгам хоть дом ставь и на коня хватило бы. И теперь Кузьма намеревался попытать счастье — разыскать Верхотурова или на худой конец Долотова. Отпустило немного сердце. Вспомнил и других. Деревня не шла из головы, там жили споро и достойно. А тут какая бы ни была жизнь, хоть и с деньгой, все равно по звонку в рельсу. Начнет Кузьма выспрашивать бывалых людей, в каком же месте находится их сплавная, на полслове язык прикусит: недоверчиво смотрят, дескать, что за человек, не помнит, куда приехал. Тимофеев как-то дал понять — лучше помалкивай. Ульяна так ничего Кузьме вразумительного не могла сказать. Шли на пароходе ночью, а куда — до этого ли ей было? Теперь вот вроде полегчало. Кузьма на ногах. Ее бы ребятишек сюда, Афоню, Аверьяна. Накатила снова чернота. Ульяна не давала поблажки горю, убрала ведро, тряпку, Кузьма все не шел. Она кидалась от окна к двери. И только набросила платок на голову, Кузьма в дверь.

— Именины, что ли, какие? Чистота.

Ульяна в рев.

— Да ты что, мать?

— Беременная я, Кузя, вот что.

— Ну, так и реветь…

Ульяна поглядела на Кузьму сквозь слезы, как сквозь пелену. Он обнял ее.

— Да роди, Уля. Человек без дитя что вот этот чугунок без варева.

— Правда, Кузя?

— Ну, а я что говорю…

Как стояли, так и сели на кровать в обнимку. И просидели ночь. И плакали, и утешали друг друга. Наутро Кузьма пошел к Тимофееву попросить с десятину земли: начнет после работы раскорчевку под огород и пашню. Если ребятишки пойдут, то и корову надо заводить. На крыльце конторы топтались мужики и о чем-то тихо переговаривались, опасливо косясь на окна. Не утонул ли уж кто?

— К Тимофееву? Так нет его. Ночью увезли.

— Кто? — не поверил своим ушам Кузьма.

Сплавщики только пожимали плечами. Кузьма заглянул с приступки крыльца в окно. За столом, в тимофеевской каморке, штыком сидел мужчина в куртке, лет тридцати, может, тридцати пяти. Перед Кузьмой расступились, но он спустился с крыльца и пошел к реке, долго сидел, обмозговывая случившееся, но так и не понял, что к чему.

Новый десятник Жмыхов бегал по берегу стригунком и подгонял сплавщиков. Назывался он по-новому — начальник участка. Порядки он тоже завел новые. Первым делом Жмыхов приказал Ульяне урезать паек тем, кто сидит на «черепахе».

— Так они вовсе обессилеют, — подала голос Ульяна. Она знала, что такое ворочать бревна на пустое брюхо.

Жмыхов много ли покомандовал, а сплавная начала распадаться. Разговаривал он со всеми свысока, смотрел подозрительно. Людей за людей не считал. Никогда не улыбался. Ходит, как кислое проглотил. Лесотаску, которую Тимофеев, собрав железо, притащив цепи, соорудил и пустил в дело, чтобы сплавщикам было сподручнее, Жмыхов велел разобрать. Не раз пожалели сплавщики Трофима Тимофеева. Без него стало невыносимо, и они бежали с участка.

Жмыхов в тот раз долго и испытующе смотрел на Ульяну. Глава у него были холодные, студенистые… Ульяна не знала, куда деваться.

— Считайте, что я вас предупредил, — отпустил Ульяну Жмыхов и еще из окна смотрел ей вслед.

Ульяна семенила под гору на боны, тяжелая коса била ее по крутому бедру.

После работы, пока брезжил закат, Кузьма лопатой буравил землю, выворачивая пеньки, корни. Помогала копать и Ульяна.

— Были бы семена, можно редиску и морковку бросить, — вздыхала Ульяна. — Картошки посадить.

— Ничего, мать, приготовим землю, семян расстараемся, посеем, все будет. Корову бы. Славно было бы. Травы на зиму мешком бы натаскал, вон ее сколько по кустам жухнет…

— Про корову бы можно было спросить Жмыхова. Вот был бы Тимофеев, — Ульяна жалела Тимофеева. — Хоть и молчун был, а дело шло. Этот только трещать.

Кузьма тоже вздыхал. После Тимофеева рассыпаться стала сплавная — потек с нее народ. То и дело пригоняли новых, а тут еще словно радуга выпила из сплавной воду. Не шел сплав, торчали из воды обсохшие бревна. Жмыхов от злости почернел и высох — стал как головешка.

Осень стояла сухая, трескучая. Часто вспыхивали пожары, речка, и без того маловодная, совсем обмелела. На шиверах ребрами торчали камни. Мужики ходили тушить пожары, а Ульяна боялась больше всего огня. Теперь учитывать было нечего. И Жмыхов вменил ей в обязанность убирать свой кабинет. Ульяна и раньше Тимофееву убирала. Прибежит, смоет, травки кинет для запашистости, свежести. Жмыхова Ульяна сторонилась. Убирать она убирала, но только прежде высмотрит, где он. Как-то недоглядела: Жмыхов в двери — она из дверей. Ненароком он прижал ее к косяку, она вывернулась. Не был бы начальником, Ульяна бы его как мокрицу приплюснула. А тут заплакала, Кузьме боялась сказать.

Зимой, когда началась заготовка леса, Кузьму упросили поработать в мастерской, надо было ладить сани, волокуши.