В плену Морфея (СИ)

Глядя на его безжизненное тело, Жири с трудом подавляет слёзы, отчаянно подступающие к глазам. Она думает о том, как мало она дала Эрику, в сравнении с тем, что получила от него — он выручил их маленькую семью, когда они едва не оказались на холодных улицах Парижа, и никогда с тех самых пор не оставлял их без помощи.

— Если бы только Кристина могла разглядеть то светлое, — печально шепчет дама, накрывая ладонью руку Призрака, — что сокрыто в глубине твоей души… Это же так видно и явлено, в самом деле.

Она неловко улыбается ему и вновь обращает своё внимание на книгу, лежащую на её коленях, не замечая того, как внезапно учащается дыхание Эрика, как подрагивают его тонкие, словно истертый временем пергамент, веки.

— Нетти? — доносится до слуха женщины слабый голос Призрака, и она тотчас отрывает взгляд от страниц.

— Эрик, — удивленно выдыхает дама, торопливо подсаживаясь к нему на постель, — ты меня узнаешь?

Он только глухо усмехается, подтягиваясь на дрожащих от боли руках к спинке кровати, и обращается к ней, словно к ребенку, вскидывая брови:

— А то я не должен?

Повертев по сторонам головой, саднящей от свежей раны, он замечает лежащий на столике у кровати шприц с раствором и берет его в руки, уточняя невзначай:

— Морфий?

Дождавшись слабого кивка помрачневшей женщины, он снимает с иглы металлический колпачок и откидывает его в сторону, чтобы затем небрежно вогнать её в вену на сгибе своей бледной руки.

— Зачем ты сняла с меня маску? — спрашивает Эрик укоризненно, — Я ведь просил не делать этого никогда и не при каких обстоятельствах, впрочем, как и спасать мою никчемную жизнь.

— Это была не я, — спокойно отвечает Жири, поднимаясь с постели мужчины и отходя к небольшому комоду у двери, чтобы забрать оттуда маску, — Кристина попросила меня помочь, если тебя так интересует, она же её и сняла.

Протянув мужчине маску, дама убирает руки за спину, сцепляя их замком и глядя с легкой улыбкой на то, как вскипает в Призраке злость. Она видела то, с какой нежностью Кристина заботилась о нём, видела, с каким трепетом ждала его пробуждения, абсолютно не взирая на его безобразное лицо.

— И ты позволила? — отчаянно шепчет мужчина, тугим узлом завязывая ленты на своём затылке, и тут же шипит от резкой боли.

— Будь аккуратнее, Эрик, — вздыхает Жири и садится рядом с ним, чтобы снять пропитанную кровью повязку и затем зафиксировать аккуратным бантом неизменную маску.

Он бросает на Антуанетту многозначительный взгляд и предпринимает очередную попытку подняться с постели, отчаянно цепляясь пальцами за прикроватный стол, и поджимает губы, подавляя пропитанный болью стон, готовый вырваться наружу.

Именно в эту секунду дверь в спальню отворяется с тихим скрипом, впуская внутрь встревоженную девушку с изящным подносом в руках. С её губ срывается пораженный выдох, когда как она осознает, что Эрик может самостоятельно стоять на ногах, пускай, и опираясь на рядом стоящую мебель.

Мадам Жири не успевает сказать и слова, как мужчина бросает на Кристину затравленный взгляд из прорезей маски и делает шаг назад, отступая обратно к краю постели.

— Зачем ты здесь? — спрашивает Эрик глухим-глухим голосом, пропитанным болью от ее бездумного предательства.

Он все помнит. Помнит, но не хочет этого помнить, осознавая, что то неизбежно. Он смотрит на Кристину, и ему приходится вновь пережить эту боль, вновь пережить этот личный кошмар на крыше собственной Оперы.

Ему приходится вновь увидеть наивную, боящуюся своего Ангела Кристину, надеющуюся найти покой и защиту в объятях проклятого де Шаньи.

Снова приходится видеть то, как его невинное дитя соглашается принять эту знатную, ненавистную Эрику фамилию.

Призраку приходится вновь пережить это катастрофическое опустошение; перед глазами плывет, в ушах раздается противный скрежет стекла, в голове начинает гудеть и раздражающе пищать, силы будто вновь покидают тело; в груди расползается болезненное понимание того, что оттуда вырвали не только сердце, но и душу — все это Эрик должен стерпеть вновь, как и тогда, на крыше, видя то, как виконт обнимает Кристину, слыша тихое, режущее стилетом, невыносимое «Да».

Вновь появляется ощущение, что стальные ладони разжимаются и отпускают единственную опору — одну из многочисленных скульптур на крыше Гранд-Опера.

Его подкашивает на корню.

Кристина оборвала единственную нить, что удерживала его на этой Земле, оборвала его жизнь, оборвала все то, ради чего он существовал столь долгие годы — она оборвала его дыхание, его артерии.

Вырвала язык, вырвала легкие, помимо жизненно важного сердца и жизнеобразующей души — ничего этого больше нет. И остается лишь захлебывается собственной кровью и падать, падать, падать…

Падать в бессмысленную пустоту с ампутированными конечностями, вырванными органами и умершей душей.

Больше не за чем. И больно. Больно, так больно — морально, душевно, физически. Тело не является больше носителем жизни, тело — носитель боли.

Эрик, вынырнув из омута вновь накативших воспоминаний, чуть пошатывается, хватается за прикроватный столик и поднимает тяжелый взгляд на Кристину.