В подполье Бухенвальда

Мы знаем, что больных и слабых стариков в рабочие команды не берут, и поэтому, чтобы выиграть время, даем свое согласие. И сплошным потоком к отборочной медицинской комиссии из ревира, из малого лагеря, еле передвигая опухшие ноги или зияя открытыми ранами, плетутся самые слабые больные и самые дряхлые, обессиленные старики. Они по одной из улиц возвращаются на малый лагерь, как забракованные, а по другой опять плетутся к столу комиссии. Им ясна их задача, и они счастливы, что и слабость свою могут превратить в оружие против врага и помочь подпольной организации сорвать эвакуацию. Двое суток продолжается бессмысленный круговорот, это борьба, в которой слабые борются за сильных. Они знают, что дорог каждый лишний день, каждый час, потому что где-то совсем недалеко почему-то застряла третья американская армия генерала Паттона.

Поняв крах своей попытки уничтожить лагерь по частям, поняв, наконец, что его просто дурачат, комендант Пистер в 11 часов 8 апреля объявляет, что к 12.00 все заключенные с личными вещами, мисками и кружками должны построиться на аппель-плаце для полной эвакуации лагеря. Приказ заучит требовательно, настойчиво. Но мы знаем, что эвакуация — это смерть.

В 12.00 ни един из заключенных не появился на пустой площади. В 13.00 аппель-плац тоже пуст. Под толевыми крышами, за деревянными и каменными стенами бараков затаились десятки тысяч людей, не желающих умирать. Пистер знает, что они слабы и истощены, но он также знает, что они владеют мощным оружием: решимостью дорого продать свою жизнь.

— Даю еще два часа на сборы, после чего буду силой очищать лагерь, — милостиво сообщает комендант, а в это время у самодельного радиопередатчика застыли русский подпольщик Костя Леонов и поляк Эдмунд Домазин. Из Бухенвальда летят в эфир и мечутся понятные на всех языках тревожные сигналы смертельного бедствия, сигналы гибели:

«SOS! SOS! Бухенвальд в опасности! Нас хотят уничтожить! SOS! SOS! Просим помощи!»

Истекают обещанные два часа. За это время я распределил имевшееся в моем распоряжении оружие и несколько раз перебежками и ползком пробирался на блок № 30 к подполковнику Смирнову, но каждый раз получал один и тот же ответ:

— Нельзя. Ждать команды. Пришли твоего связного, а сам будь с людьми.

Трудно, очень трудно сдерживать людей на пороге смерти, наэлектризованных обстановкой и рвущихся в бой за свою жизнь. В руках у многих топоры, ломики, железные пруты, кусачки с изолированными ручками или просто импровизированные дубины, тут же изготовленные из разобранных нар, скамеек и столов.

— Ну, чего ждем? Чтобы перебили, как слепых котят в мешке? — слышатся то тут, то там возмущенные голоса.

И вот опять команда по радио:

— Аллес цум тор! Зофорт! Всем к воротам! Немедленно! Хуже будет! — и опять гробовая тишина в ответ. Ни одна дверь не скрипнула ни на одном из блоков. Казалось, в эти мгновения весь многотысячный лагерь жил одним, общей кровью пульсирующим сердцем.

Ко мне неожиданно влетает мой связной от подполковника Смирнова. На мокром от пота лице тревога и недоумение:

— Валентин! Сейчас в лагерь должны войти фашисты! Несколько блоков насильно будут выгонять на эвакуацию. Наш блок тоже попадает. Иван Иванович приказал всеми силами выводить наших людей к тридцатому блоку. Они пока остаются. Сопротивления не оказывать. Еще он несколько раз повторил, чтобы ни одного выстрела.

— Ясно! Быстро обратно к Ивану Ивановичу. Да возьми с собой еще кого-нибудь. Учти, чтобы связь со мной была беспрерывной, бесперебойной.

— Есть — чтобы связь была бесперебойной! — и Ленчик Бочаров мгновенно исчезает.

Вместе с командирами рот быстро принимаем решение: в случае, если не удастся вывести своих людей из зоны блоков, подлежащих первоочередной эвакуации, постараемся пронести через браму все имеющееся у нас оружие и дальше действовать по обстановке.

Еще до конца разговора с командирами рот я слышу треск мотоциклов и рокот броневиков. Через угловые ворота в лагерь врываются вооруженные до зубов отряды эсэсовцев и окружают несколько каменных блоков, в том числе и наш.

Дикими криками и беспорядочной стрельбой из автоматов по окнам эсэсовцам удается выгнать на улицы узников нескольких соседних блоков. Чтобы не отбиваться от основной массы, приказываю командирам рот выводить своих людей. В последнюю минуту, забежав на свой флигель на втором этаже, чтобы захватить оставшийся на подоконнике в банке с цветами еще один пистолет, вижу в пустом помещении столовой одного только «Москву». В руке он сжимает тот самый пистолет, за которым я забежал, в глазах бешеная ярость.

— Отставить! — кричу я, так как вижу его намерение.

— Пусти, Валентин! — «Москва» резко отталкивает меня с дороги и бежит в спальню. — Сейчас я по ним, гадам, полосну! Ни одного патрона зря не истрачу!

«Ни одного выстрела», — мелькает в памяти приказ Ивана Ивановича, и я, почти не думая, даю подножку рванувшемуся «Москве», а когда тот падает, подхватываю уроненный им парабеллум.