Ни лекарство, которое мне вводили весь предыдущий год, ни доза химиотерапии, которую я получил за несколько дней до этого в Роли, не замедлили развитие болезни, поэтому доктор ван Ре решил вновь прибегнуть к «шоку и трепету». Мне немедленно назначили тот же коктейль из семи химиотерапевтических препаратов. Он был нацелен на клетки иммунной системы, а также на другие быстро делящиеся клетки моего организма, в том числе костный мозг, волосы и кишечник.
Мне нужны были ответы. В
– Почему это произошло?
– Никто не знает.
– Какой тип иммунных клеток это инициировал?
– Никто не знает.
«Почему никто не знает? – захотелось спросить мне. – И почему именно я?»
Но я проглотил последние два вопроса.
В больничной палате никогда, никогда не бывает тихо. Даже глубокой ночью, когда разговоры умолкают, люди думают о том, что было сказано, и о том, что сказать нельзя.
В одну из пауз между сигналами, подаваемыми аппаратом для инъекций, меня осенило. Доктор ван Ре не ответил: «Я не знаю». Он мог бы отговориться: «Я точно не знаю, надо проверить…» – а потом развернуться к компьютеру, ввести симптомы, найти какую-то информацию. Однако он поступил иначе. «Никто не знает», – сказал он.
– Какие-то еще лекарства находятся на этапе разработки или клинических испытаний? – задал я свой самый важный вопрос.
– Нет. В данный момент нет, – с неизменными спокойствием и участием ответил он.
– Может быть, они есть в планах?
– Нет. Мне об этом неизвестно.
Доктор ван Ре, безусловный мировой эксперт по болезни Кастлемана, не знал, что ее инициирует, что ее вызывает. Он не знал, как предотвратить рецидивы, если не сработала единственная на данный момент экспериментальная терапия. Это значит, что не знал никто. Некуда подавать апелляцию. Нет вышестоящего органа. Он не льстил себе, говоря о моем состоянии от имени медицины. Он воплощал это знание. Доктор ван Ре не просто имел авторитет – он был авторитетом.
Когда я изучал медицину, мне казалось, что правильный ответ на такие вопросы можно найти для любого заболевания. Но не в этот раз.
– Я понимаю, что проблема должна быть в повышенном уровне интерлейкина-6, однако мы его уже дважды блокировали и это не помогло. Во время моей первой госпитализации и рецидивов уровень этого интерлейкина оставался в норме. Наверное, дело не всегда в нем?
– Да, это возможно.
И все. «Это возможно».
Я понимал, что имел в виду доктор. Я знал язык врачей: сообщай правду осторожно, подстраховывайся, избегай категоричных ответов. Мне самому приходилось использовать этот язык. Но теперь, когда так говорили со мной, в этих словах я не слышал ни осторожности, ни надежды. Они как будто гнали меня из палаты, из этой больницы в пространство возможного. Все возможно, раз никто ничего не знает. Я был теперь предоставлен сам себе.
«Настоящий» пациент принял бы сказанное доктором ван Ре с покорностью и смирением – но мне было мало этого «никто не знает». Да, конечно, есть вещи, которые человек изменить не в силах, – в таких случаях требуются либо готовность их принять, либо неведение, чтобы не понимать происходящего, либо молитва о появлении другого, более сведущего эксперта. Я не был готов смириться с ситуацией. Я уже не пребывал в неведении в отношении iMCD. И я устал молиться.
Все мои умственные построения, основанные на вере и ожидании – или гордыне, – в тот день рухнули. Когда доктор ван Ре вошел в палату, чтобы обсудить мою болезнь рационально – как опытный врач с начинающим, – я еще верил: где-то есть большая, невидимая, но хорошо скоординированная сеть ученых, компаний и медиков и они усердно работают над лекарством от моего заболевания. Конечно же, эта сеть существует – разве может быть иначе?
Я представлял, что над любой мировой проблемой прилежно трудится команда специалистов – где-то далеко, незримо, вплоть до момента, когда решение будет найдено. Как Санта и его эльфы, исполняющие желания всех хороших мальчиков и девочек на свете. Волшебная мастерская доставит искомое прямо по расписанию, в гостиную, в упаковке с бантиком.