В поисках Божества

Борьба против катафригийских пророчеств оставила глубокий след и в истории христианского канона. Притязания монтанистов добиться включения в канон своих новых откровений выдвинули на первую очередь вопрос об установлении точных рамок этого канона, об окончательном определении списка священных книг христианства, признанных боговдохновенными. Конец борьбы с монтанизмом совпал с моментом закрепления общих очертаний новозаветного канона; к 80-м гг. II века относится первая известная нам попытка составления письменного списка канонических книг, причем этот перечень сопровождается изложением тех мотивов и соображений, по которым некоторые книги принимались в канон, а другие отвергались. Мы вернемся далее к этому важному историческому документу[561], пока же отметим только, что в нем устанавливается отрицательный взгляд Церкви на пророческие книги, признанные (за исключением двух Апокалипсисов) неуместными в Новом Завете. Зато пророчества Ветхого Завета не могли быть отвергнуты, ибо на них основывались мессианские толкования пришествия Христова. Христианская литература уже пестрела ссылками на эти пророчества; христианская мысль гордилась ими, усматривала в них историческое подтверждение правоты церковного толкования миссии Христовой. Псалтирь уже давно заняла в христианской жизни место излюбленной книги и выразительницы порывов религиозного вдохновения. Наконец, Пятикнижие Моисеево тоже входило в круг христианского чтения, под покровом символических толкований, обвившихся вокруг каждого его слова. Так совершилось принятие Ветхого Завета как священного документа христианства, наравне с Новым Заветом, явившимся как бы его продолжением. Длительная борьба Церкви с антииудейскими идеями гностицизма завершилась признанием боговдохновенности Ветхого Завета и включением его в христианский канон; в текстах его Церковь нашла надежнейшую опору своего авторитета.

Мы здесь наталкиваемся на одно из важнейших последствий борьбы Церкви с гностицизмом и монтанизмом. То было сближение с иудейской традицией, в противовес гностическому антииудаизму. В этой традиции таилась неотразимая сила, привлекавшая симпатии Отцов Церкви: свойственный иудейству дух дисциплины и незыблемый авторитет Св. Писания были слишком надежным оплотом против беспокойных порывов Богоискательства, и Церковь бессознательно пошла по пути сближения с ними. Церковная иерархия признала себя преемницей иудейского священства, наследницей его власти и престижа. Церковь, отвергшая гностические созерцания, приняла эпопею иудейского народа как основу своего миросозерцания и связала историю «избранного племени» со своим представлением о Новом Завете, установленном спасительным пришествием Христовым. В ветхозаветной истории Израиля Церковь решила усматривать прообраз собственных судеб и своей мировой миссии. Библейская традиция оказалась настолько удобной для закрепления церковного авторитета, что христианские писатели охотно на нее ссылались даже в полемике с внешними врагами: так, при опровержении высокомерных указаний язычников на новизну христианского учения в сравнении с древними философскими и религиозными системами апологеты прибегали к утверждению, будто откровения Моисея древнее всех иных религиозных формул и послужили для них образцом.

Само собою разумеется, что подобное уважение к историческим преданиям иудейства проскальзывало лишь в пылу полемики с врагами христианства; ему не было места во внутренней эволюции христианского миросозерцания, уже далеко перешагнувшего за грани иудейской традиции. Сближение с иудаизмом осталось чисто идейным, вне всяких признаков национальности и реально-бытовых условий, без всякого подчинения бремени иудейской обрядности. Как мы указывали уже неоднократно, Церковь приняла Ветхий Завет лишь в своеобразной обработке символических толкований, придала ему характер мировой поэмы вечного Богоискательства, приноровленной ко всем племенам и народностям.