В поисках Божества

Но со II века, когда рамки христианских общин широко раздвинулись, когда членами их оказались не горсточки людей, охваченных восторгом пламенной веры, а народные массы, несшие к алтарям Христа свои немощи, когда Церкви пришлось вырабатывать свою организацию и озаботиться оценкой духовных сил этих масс, — тогда деление рода человеческого на «просветленных» и не достигших просветления пришлось значительно расширить и смягчить. Пришлось убедиться, что и среди «просветленных», «призванных» возможны всякие падения, возможны затмения в душах света Христова. Пришлось считаться с человеческой немощью и понизить уровень нравственных требований, недоступных для массы. Мы уже знаем, что эволюция церковного христианства заключалась именно в этом приспособлении христианских идеалов к повседневной жизни. Церковь стала все более снисходительно относиться к духовной немощи своих чад и, не возлагая на них непосильных тягот, открыла им путь к спасению — в смирении и в покаянии. Авторитет Церкви оставил за собой право все простить; беспрекословное подчинение ему стало считаться высшей добродетелью. Идея «стада Христова» воплотилась в реальные формы, и образ вечно искомого Божества заслонился образом Пастыря доброго, ищущего заблудших овец Своих…

Но эта эволюция совершилась не без борьбы, не без жгучего протеста со стороны приверженцев былых идеалов христианства. Мы знаем, что этот протест лежал в основе гностического движения, выдвигавшего идею особого христианского посвящения, недоступного для толпы. Гностики, заявлявшие, что их учение обращено лишь к одному человеку из тысячи, имели при этом в виду не одни только тайны высшего созерцания, но и аскетические требования, которые предъявлялись ими к одним лишь «пневматикам» и вне которых не может быть полноты Божественного озарения. Те гностические учителя, которые мирились с существованием Церкви «для малых сих» наравне с союзом особых избранников (как напр. Валентин), все же не допускали возможности просветления и полноты благодати для этого стада званых, но не избранных; в свою очередь, те гностические секты, в которых этические вопросы были выдвинуты на первый план, как напр. энкратиты, относились с открытым пренебрежением и негодованием ко всяким попыткам приноровления к человеческой немощи. Гностики настаивали на том, что христианство должно быть религией сильных, а не слабых; гордых Богоискателей, а не смиренников; алчущих Истины, а не малодушных. Церковь создала себе иные идеалы, открывая доступ к своим алтарям всем чающим спасения; она отвергла понятие об особом таинственном посвящении, оберегаемом от взоров толпы, и провозгласила принцип равного на всех излияния Божественной благодати. Но противники ее могли со злорадством указывать на понижение нравственного уровня ее чад, и мы видели, что монтанисты бросали ей прямой упрек в опошлении и в явном оскудении в ней даров Духа Святого. В этой тягостной борьбе Церковь одержала наконец победу и, в свою очередь, заклеймила осуждением все враждебные ей идеи, поборники которых оказались в положении отщепенцев. Но этические вопросы, поднятые гностицизмом и монтанизмом, все же не сразу могли найти решение, и отголоски их еще долго тревожили христианскую совесть, вызывая разногласия и даже расколы в среде самой Церкви.