В поисках Божества

Эта идея Единого Божества была, конечно, основой всего христианского учения, но согласование ее с верой в Божественность Христа представляло немало затруднений, и первобытное христианство поэтому уклонялось от разграничения этих двух одинаково дорогих ему понятий и остерегалось выяснения их путем точных определений. В евионейских кружках, державшихся строгого иудейского монотеизма, вопрос решался отрицанием божественности Иисуса Христа и признанием Его простым человеком, но мы знаем, насколько это учение было чуждо и ненавистно христианскому сознанию. Когда же эллинская мистика, нашедшая выражение в гностических системах, увлекла христианскую мысль в ширь отвлеченных созерцаний Божества, мыслимого как чистая Идея, лишенная всякой связи с материальным началом и вполне отделенная от Творческого Принципа, создавшего вселенную, — тогда церковный авторитет, вступивший в борьбу с гностицизмом, стал искать опору в монотеизме и был вынужден заняться догматическим определением своих понятий о Сущности Божества, познаваемого в Отце и Сыне и Святом Духе.

Эта терминология была уже давно усвоена христианским сознанием, и богословской мысли надлежало лишь разобраться в ее оттенках, выяснить суть взаимоотношений понятий об Отце и Сыне в трансцендентальной тайне Божества. Но именно здесь возникали тягостные недоразумения. Понятие о Сыне Божьем, открытое христианскому миру уже с евангельских времен, могло подвергаться всевозможным толкованиям. Мы знаем, что в гностической системе Василида идея Божественного Сыновства расширялась до отвлеченного пантеизма в представлении о трояком проявлении Божественных потенций[576]. Те христианские мыслители, которые были воспитаны на эллинской философии, охотно склонялись к символизации термина Сына Божьего, обозначая им лишь выделение Творческой Силы Божества, отношение Божественного Принципа к мирозданию. Но эту туманную символику трудно было применить к реальному понятию о Христе именно как Сыне Божьем, к исторической Личности Иисуса Христа. Оттого последнее понятие находило противников среди приверженцев чистого монотеизма, создавших в церковном христианстве особое течение — монархианствоі этим термином обозначалось убеждение в незыблемости и нераздельности принципа Божественного Единства (’η μοναρχια του Θεου). Ради сохранения цельности этого принципа монархиане отрицали божественность Иисуса Христа, а все церковное учение о Божественном воплощении и мировом искуплении относили к Богу Единому без выделения из Него ипостаси Сына. Однако и эта идея вызвала разные толкования, и при дальнейшем ее определении выяснилось немало разногласий среди сторонников монархианства. Личность Иисуса Христа облекалась одними в докетическую символику и рассматривалась как явление миру Самого Единого Бога Отца, между тем как для других Она представлялась соединением Единого Божественного Принципа с человеческим естеством Иисуса. Согласно последнему толкованию, Иисус Христос был Богочеловеком лишь постольку, поскольку Он был облечен «Силою Всевышнего», приведшей Его к обожествлению.

Защитником этой теории явился некий Феодот, кожевник по профессии, богатый и весьма образованный христианин из Византии, выступивший в Риме при папе Викторе (ок. 190 г.). Враги Феодота впоследствии утверждали, что он во время гонения отрекся от веры, а затем, в целях примирения с Церковью, стал уверять, что он отрекся не от Бога, а лишь от человека — Иисуса Христа; это позднейшее обвинение не заслуживает внимания, ввиду известной уже нам неразборчивости средств у древних ересеологов при полемике с противниками. Учение Феодота не им было измышлено: оно, так сказать, носилось в воздухе и было только выражено им с большей определенностью, что объяснялось наступившей потребностью в выяснении терминологии монархианства. Следует заметить, что Феодот не отрицал сверхъестественного рождения Иисуса от Девы; таким образом, Иисус Христос не был для него простым человеком.