В поисках Божества

Эти идеи нашли дальнейшее развитие в учении другого Феодота, по роду профессии называемого Менялой; в своих попытках установить способ обожествления Иисуса Христа он ухватился за текст псалма 109-го: «Ты священник вовек по чину Мелхиседека»[577] и доказывал, что Христос был отражением Бога Вышнего по особому таинственному избранию, явлением Мелхиседека возвещенному в Ветхом Завете (Быт. XIV, 18–20). Эта идея Феодота была уже знакома церковной богословской мысли, и впоследствии таинственный образ Мелхиседека занял прочное место в христианской мистике. Но в том определенном виде, в котором была высказана эта идея Феодотом, она не могла не вызвать осуждения со стороны Церкви. Феодот и последователь его Асклепиодот пытались создать целый раскол в Риме при папе Зефирине (198–217); у них появился даже особый епископ, некий Наталий, вскоре покаявшийся и вновь принятый в церковное общение Зефирином[578]. Идеи феодотиан не могли иметь особенного успеха: в них слишком явно сквозила евионейская закваска, более близкая к ветхозаветному учению о Боге, нежели к эллино-христианским воззрениям. В них выражалось стремление изобразить отношение Христа к Высшему Божеству в виде особого избрания: Христос является Сыном Божьим через усыновление Его Всевышним Божеством, — отсюда эта отрасль монархианства получила название адопционизма. Наиболее видными представителями этих идей явились на Западе (лет примерно через 30 после выступления Феодота) некий Артемон, а на Востоке, во второй половине III века, знаменитый антиохийский епископ Павел Самосатский. Но монархианство получило более широкое богословское толкование в другом своем виде, обозначаемом термином модализм.

То течение монархианских идей, которому присвоено это название, являлось в сущности попыткой примирения христианского понятия о Сыне Божьем с гностическими идеями о постепенных проявлениях Божества в мире. Термин «Сын Божий» прилагался здесь к Божественному Проявлению Творческой Силы Божества, приемлющей на себя бремя искупления мира и конечного очищения его. При таком толковании совершенно исключалась идея о Сыне Божьем как об особой ипостаси Божества: Единое Нераздельное Высшее Божество Само проявляется то в образе Сына, то в образе Духа; если допускалась идея Самостоятельной Ипостаси Сына Божьего, то лишь как временное выделение из Божественного Первоисточника, для осуществления предначертанных Промыслом Божьим целей, причем в этом смысле возможно и воплощение (или видимое проявление) Сына Божьего в Иисусе Христе, но это выделение Особого Второго Божественного Лица отнюдь нельзя представлять Самостоятельным Началом, Единосущным и Присносущным Вечному Непознаваемому Божеству (по позднейшей богословской терминологии). Термины Отец; Сын, или Слово Божье (Λογοζ); Дух, или Утешитель (Παρακλητοζ), — соответствовали здесь не реальным понятиям о Троичном Естестве, а лишь разному образу (modus) проявления Единого и Нераздельного Божества.

Связь этих воззрений с гностической метафизикой вполне очевидна: разница состояла собственно в том, что многочисленные в мировоззрении гностиков преемственные эманации Божества заменялись лишь двумя проявлениями Бога Всевышнего, и таким образом совершалось сближение с чистым монотеизмом. Даже второе Божественное проявление — в Духе Святом — сравнительно мало занимало богословские умы в рассматриваемую нами эпоху: выяснение идей о Святом Духе и окончателыюе определение Его Ипостасных отношений к Первосущности Божества относится уже всецело к соборному периоду. Эпоха, предшествовавшая вселенским соборам и затронутая здесь нами потому, что в ней выразилось дальнейшее направление и судьба гностических идей, занималась по преимуществу выяснением формул и понятий о Сыне Божьем; эти понятия касались наиболее важных основ христианского учения, и именно с этой стороны приступало к ним богословское мышление, колебавшееся между различными оттенками «монархианства». Стремясь оградить христианское учение о Боге от обвинения в «двубожии» или «трехбожии», монархиане-модалисты остерегались выделения Сына Божьего в особую Ипостась и признавали в Нем лишь modus Бога Единого, проявившего Себя и в явлении Иисуса Христа; на эту тайну, по их мнению, указал Сам Христос словами: «видевший Меня видел Отца» (Ин. XIV, 9) и «Я и Отец — одно» (Ин. X, 30).