В поисках Божества

Между тем вопрос о возможности обратного приема падших, даже без вторичного крещения, постоянно и повсеместно решался Церковью в утвердительном смысле. Эго решение было неизбежно, оно являлось логическим завершением эволюции всего церковного христианства. Авторитет Церкви сохранил за собой право всепрощения и постепенно смягчил даже формы покаяния, бывшие в первое время столь тягостными, что грешники отступали перед перспективой прохождения через эти суровые искусы. Церковь признала, что Божественная благодать, даруемая через ее посредство в крещении, не может уже покинуть крещеного, какие бы тяжкие прегрешения он ни совершал. Идея несмываемости крещения получила такое широкое развитие, что спустя примерно столетие после великого спора о возможности общения с отступниками Св. Кирилл, епископ Иерусалимский, доказывал императору Юлиану тщетность его усилий порвать со своим христианским прошлым и утверждал, что никакими отречениями от веры нельзя смыть с себя воду крещения. Эта идея была закреплена постановлением вселенского собора, выработавшего догматическую формулу: «Исповедую[574] едино крещение во оставление грехов…»

Если бы мы проследили дальнейшее развитие этой идеи, то увидели бы позднейшее превращение ее в понятие о неистощимости Божьего милосердия, почти устраняющего различие между добром и злом, самоотверженной верой и равнодушием. Христианское сознание постепенно приучилось возлагать все упование на это безграничное милосердие и заменило им не только былые идеалы самосовершенствования, но даже подвиги покаяния[575]. Рассмотрение этой дальнейшей эволюции христианской этики завлекло бы нас слишком далеко. Мы здесь должны лишь отметить, что в ней завершилась победа над гностическими идеалами, оказавшимися совершенно недосягаемыми для большинства чад Церкви. Но, с другой стороны, христианское сознание не могло опуститься до полного забвения этих идеалов. Церковь не могла от них совершенно отречься, не порвав со своими лучшими заветами. В среде самой Церкви не умолкал призыв к мистическим радостям аскетизма; всячески заглушаемый, осуждаемый, он все же настойчиво раздавался среди верующих, пробуждал в них вечную тоску Богоискательства и самоотречения. Уже с конца II века, независимо от всяких догматических споров, начинается то стремление к уединенному созерцанию вдали от жизненной суеты и ее искушений, которое в конце III в. вызвало к жизни новые идеалы, идеалы монашества, и расцвело в суровом подвижничестве Отцов пустыни Фиваидской… Этот порыв увлек в свою очередь Церковь. Христианская этика вновь раздвоилась. Толпе верующих, широким массам стада Христова, была предоставлена облегченная, снисходительная мораль, приспособленная к житейским интересам и с течением времени расплывшаяся в безграничной терпимости. Но христианские аскетические идеалы нашли себе убежище среди людей, не желавших пользоваться этой терпимостью, брезгливо сторонящихся суеты мирской. И Церковь признала это разделение, дала ему свою санкцию и одобрение. Слова Христа о «многих званых и немногих избранных» получили реальное осуществление. Но в этом явлении заключался возврат к тем самым гностическим идеям особого посвящения, с которыми Церковь так долго не хотела мириться. Монашеское пострижение явилось новой, уже церковной формулой все тех же идей, не умерших в христианском сознании…

Но мы далеко отвлеклись от тех догматических вопросов, в которых заключалась суть гностического движения. Они также нашли свое разрешение лишь в соборный период церковной истории, выработавший окончательные формулы христианского богословия и завершивший таким образом эпоху страстного Богоискательства, выраженного в гностических идеях. Однако выработке этих формул предшествовал период мучительных исканий, занимающий полтора столетия истории христианской мысли, от момента напряженной борьбы с гностицизмом и победы над ним до эпохи вселенских соборов. Церковь отвергла гностическое учение о Непознаваемом Высшем Божестве, отделенном от мира и непричастном созданию его, проявляющемся в мире лишь через посредство целого ряда эманаций. Именно против этого учения (а не против языческого многобожия) была направлена формула, выработанная первым вселенским собором: «Верую во Единого Бога Отца Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого». Но эта формула, закрепившая сближение христианского богословия с ветхозаветным монотеизмом, далеко не сразу могла определиться и восторжествовать над другими течениями христианской мысли, над старой закваской гностических умозрений.