Марии, и, следовательно, соединение ее с Ипостасью Сына Божьего совершилось также до Его чудесного рождения, в области непознаваемых тайн духовной сущности. Церковь, отвергшая эту сторону учения Оригена, признала, что соединение Божественной Ипостаси с человеческим естеством Иисуса Христа совершилось уже в момент воплощения Сына Божьего, и здесь было заложено начало многих позднейших недоумений и догматических споров. Церковному авторитету пришлось постепенно, шаг за шагом, выяснять свое представление о непостижимом двойственном естестве Спасителя; после определения догмата о соединении Божества с человечеством в лице Иисуса Христа пришлось решать, с какого момента Своего земного существования Иисус Христос стал Богочеловеком, каким образом обитало в нем Божество, заменяла ли в Нем Божественная Ипостась человеческую душу — или же Он был цельным человеком с телом и душою и вместе с тем Богом; когда последний вопрос был решен в утвердительном смысле, пришлось выяснять, насколько человеческая душа в Христе была свободной, т. е. могла располагать выбором между добром и злом, не была ли Его человеческая свободная воля поглощена Его божественностью и т. д. Все эти вопросы тревожили богословское мышление в течение столетий, решение их было делом вселенских соборов IV, V, VI вв. Мы здесь не будем на них останавливаться. Соборный период истории христианства выходит из пределов данного очерка; та эпоха, которой мы здесь занимались, — эпоха борьбы Церкви и ее иерархического авторитета с гностическими идеями, — заканчивается I вселенским собором и вынесенной им формулой догмата о Едином Творце Вседержителе, познаваемом через Присносущного и Единосущного Сына Своего, воплощенного в Господе Иисусе Христе.
Здесь уместно лишь еще раз вспомнить, что в этих богословских формулах церковного христианства сказалось влияние тех самых гностических идей, которым Церковь вынесла суровый приговор. Понятие о Троичной Сущности Божества, проявляющейся в мире через Творческую силу Логоса и через непостижимое излияние Духа Святого, ближе к гностическим теориям Божественных эманаций, нежели к иудейскому монотеизму. Те бесконечные споры о сущности явления Христа в мире, в которых позже изощрялись богословские умы, находились в зародыше в разных гностических системах: идею патрипассианства мы можем проследить в христологической части маркионизма, понятие о двух естествах в Иисусе Христе можно усмотреть уже в учении Керинфа… Гностицизм, официально отвергнутый Церковью, явился все же для нее неисчерпаемым источником идей и мистических созерцаний, в которых христианское мышление, пусть нехотя, черпало свои вдохновения и находило отклик своими смутными порывами Богоискательства. Гностицизм, явившийся продуктом эллинской мистики, был истинной основой христианского богословия в гораздо большей мере, нежели миросозерцание ветхозаветного иудейства.
Поиски истинной формулы Богопознания, начатые эллинским мышлением, нашли себе почву и готовые образы в религиозных созерцаниях иудейства и в его религиозно-национальной эпопее — Библии. Но в христианском сознании должно вечно жить воспоминание о том, что основные черты его Богопонимания — эллинские,