В поисках Божества

Этот пережиток гностических мечтаний в церковном христианстве тем более знаменателен, что внешний ход истории уводил Церковь на иной путь. Конец борьбы церковного авторитета с гностицизмом совпал с историческими событиями, изменившими все условия христианского быта; начало IV века ознаменовалось примирением Церкви с тем гражданским строем, в котором она так долго находила жестокого врага. С 313 г. христианство перестало быть недозволенным вероучением; двенадцать лет спустя оно уже является официальной религией, и сам император председательствует на первом вселенском соборе, созванном по его изволению; еще через полвека императорская власть сама уже добивается полной победы христианства над пережитками языческой старины и уничтожает ее следы рядом запретительных эдиктов. В конце III века еще мог возникать вопрос о том, стоит ли открыто исповедовать имя Христа перед гонителями и идти на мученичество за идеи, непонятные враждебной толпе; сто лет спустя сама Церковь является уже гонительницей, и при этих новых условиях вопрос о тайне христианства отпадает сам собою. Торжествующая Церковь уже не помышляет о такой тайне: в ней зарождаются новые стремления, новые идеалы — идеалы теократического государства, в котором гражданская власть должна быть не только союзницей Церкви, но и послушным орудием в ее руках. И этот идеал почти осуществляется в новой римской державе, перенесенной с Запада на Восток, в самый центр мистицизма и религиозного рвения.

В этих новых условиях христианской жизни не оставалось места для замкнутых кружков идеалистов, оберегавших от толпы недоступные ей созерцания. Глубочайшие вопросы христианской догматики были вынесены на улицу, на суд общественного мнения; Отцы Церкви впоследствии сетовали на то, что богословские прения о Божественной Сущности обсуждаются на городских торжищах, что по вопросам о таинственном разделении Божественных Ипостасей дерзают высказываться уличные торговцы… Но Церковь сама шла навстречу этим запросам неподготовленной толпы; в угоду ей она вступила на путь рационализма, приложила все старания к изложению своих догматов в общедоступной форме, силилась привлечь всех своих чад к уразумению неизреченных тайн Божественного Откровения. Это стремление к популяризации христианства принесло горькие плоды впоследствии, когда рационализм овладел христианским мышлением и подготовил, десять веков спустя, крушение престижа самой Церкви, когда Реформация на Западе провозгласила принцип полной свободы толкования догмата, и каждый полуграмотный тупица отныне считал себя вправе изъяснять смысл христианского учения. Опошленное, рассудочное христианство протестантских сект, лишенное всякого признака религиозно-философского мистицизма, сведенное к роли сухого морального учения и подчиненное требованиям «здравого смысла», действительно далеко ушло от христианства Иоанна или Оригена, от величавых созерцаний, едва доступных на высочайших вершинах человеческого мышления. Но эти печальные явления христианской истории были не единственными свидетельствами искажения Христова Откровения под напором толпы. Даже в христианстве церковном, сохранившем дух древнего таинственного учения и понимания мистических потребностей, присутствие толпы и ее интересов изменило самую суть христианского Богоискательства. Метафизические созерцания отошли на второй план; на первом осталась только человеческая сторона учения о Божественном Искупителе. Кроткий облик Спасителя сияет по-прежнему над христианским миром, но лишь как вечно ободряющий призыв к утешению для слабых и несчастных; человечество несет к алтарю Христа свои скорби и смутные надежды, но христианство словно забыло, что оно было призвано быть религией сильных духом, заветной целью искателей вечной Истины, а не милосердным словом для обездоленных и для тех, кого приводят к подножию алтарей страх перед смертью или желание «помолиться за дорогих усопших». И самый облик Божественного Учителя сохранил свою неотразимую силу и обаяние лишь в человечности Иисуса Христа, в тайне Его страданий. Род людской отвык от созерцания непостижимых тайн Божества и приучился только умиляться перед излиянием Христовой крови, перед язвами на святом теле Христовом. В этом подчеркивании страдания в спасительной миссии Сына Божьего кроется немощь мышления, не способного парить у вершины Божественного созерцания[596]; сияние Божественного Света почти недоступно человечеству, ищущему у алтаря Христа не радость духовного озарения, а подкрепление в жизненной борьбе. Для толпы христианство стало религией только Распятого Господа, а не Воскресшего и Присносущного. Но и для тех, кому доступно и дорого светлое созерцание Божественного Учителя, принесшего миру радость духовного удовлетворения, образ Его окутан поэтической дымкой, мешающей рассмотреть Лик Непостижимого Божества за чудным мотивом средневековой христианской поэзии — изображением Младенца на руках Пречистой Матери…