В поисках Лин. История о войне и о семье, утраченной и обретенной

Сегодня она не одна: дядя Эверт затеял перестановку в кухне. Скребут по полу ножки мебели, звякает металл о металл, поскрипывают под дядиными шагами половицы. Но сто́ит Лин погрузиться в книгу, как эти звуки перестают для нее существовать. Только когда они меняются, она слышит их снова.

Стекло в двери у подножия лестницы слегка дребезжит. Щелкает язычок замка. Стонут ступеньки под шагами, приглушенными ковровой дорожкой. Еще миг – и приоткрытая дверь в комнату распахивается, в проеме появляется дядя Эверт.

– Все читаешь, мой маленький книжный дружок-червячок? – с улыбкой спрашивает он.

Входит, усаживается на кровать и манит Лин к себе. Она тотчас чувствует: что-то здесь не так, но подчиняется без раздумий. Когда Лин садится к нему на колени, он прижимает ее к себе. Потом говорит, что ей понравится и что теперь она плохая девочка.

Лин испугана и смущена.

Она не знает, как называется то, что проделывает дядя Эверт. Даже не представляет. Ее бросает в холодный пот, она дрожит. Что-то вроде щекотки, но не щекотка. Его руки копошатся, копошатся. Лин даже не помнит, сказала ли «нет». Она вся застыла, но он силой разжимает ее стиснутые ноги. И вот его пальцы лезут внутрь нее, под белье, и ей больно, и идет кровь.

Потом он говорит: «Ты сама этого хотела».

Теперь каждый раз, как дом пустеет, ее охватывает страх. Лин вынуждена идти с дядей Эвертом за стеклянную дверь, к подножию лестницы. Там он защелкивает дверь, и она должна стоять полуголая, с задранным платьем, пока дядя Эверт расстегивает ремень. Когда он всаживает в нее свой член, боль невыносимая. Иногда у девочки по ногам течет кровь.

– Ты сама этого хотела, – всегда говорит он, и наконец Лин начинает ему верить. Эти изнасилования – тяжелая, отвратительная тайна, которая сковывает ее изнутри.

Эверт ван Лар наделен незримой таинственной властью. Почему рядом так часто не оказывается ни души? Почему Лин приходится садиться ему на колени? Он – жизнерадостный тиран и отлично умеет подчинять всех своей воле. Любезничает со всеми женщинами в доме, сыплет сальными шуточками, а с племянником и братом держится угрожающе-вкрадчиво. Раздает благодушные дружеские затрещины – пожалуй, чуть сильнее, чем дружеские. Лин – как раз посередине, между мальчиками и женщинами, с ней обращаются как с принцессой, а потом тискают и кувыркают, как домашнее животное.

Серые дни, недели и месяцы текут, сливаясь воедино. Лин почти ничего не видит, если не считать уже привычного проема между дверью и лестницей. А в двадцати милях отсюда, в Неймегене, стоит наготове более чем полумиллионная армия. Как только наступит весна, тысяча тяжелых орудий начнет круглосуточно обстреливать вражескую территорию. Реки заволочет дымом. Уже сейчас тысячи бомбардировщиков роятся в небе, заслоняя солнце. В последние месяцы войны они обрушат на землю миллионы тонн снарядов.

А в Эде каждый вечер по-прежнему чуть ли не карнавал – неугомонный и стихийный праздник, затеваемый дядей Эвертом. Он требует, чтобы на всех испекли оладьи, хотя ни яиц, ни муки, ни масла нет. И вот пожалуйста: оладьи все-таки получаются – словно из песка и не толще бумаги. Дядя Эверт триумфально восседает за столом. Его маленькая любимица Лин просто обязана скушать оладью, и он кладет ей на тарелку одну, тоненькую, с острыми краями.

Холод и голод проходят, и вот однажды – 17 апреля – все внезапно заканчивается. Сперва стрельба из орудий, следом тишина, а потом вдалеке дикие радостные вопли и, похоже, звуки марширующего оркестра. Лин еще ни разу не выглядывала в окно своей комнаты, но сейчас она наблюдает, как из соседних домов осторожно выходят люди. Прямо внизу, на тротуаре, какая-то женщина начинает кричать – безудержно, пронзительно, визгливо. Стоит и вопит, вопит и размахивает оранжевым флагом.

Теперь все выскакивают на улицу, Лин тоже, и впервые за полгода она оказывается в толпе. Голова идет кругом от теплых солнечных лучей и весеннего неба. Хотя оно подернуто облаками, свет яркий, и глаза так и разбегаются – буквы на вывесках, блеск гравия на дорожке, темные листья живой изгороди. В ушах звенит от многоголосого крика, плача, от общего топота, и Лин жадно глотает свежий воздух.

Она бежит с другими детьми, перепрыгивает через развалины, скачет по разрушенным стенам. В переулке – труп немецкого солдата. Он лежит на булыжнике ничком, одна рука торчит вверх, каска все еще застегнута под подбородком. С минуту дети просто с опасливым любопытством смотрят на него – а ну как шевельнется, – но потом какая-то девочка, шагнув вперед, слегка пинает его в голову. Все в ужасе с визгом отскакивают и визжат, но затем возвращаются. Теперь какой-то мальчишка, а за ним и другие отваживаются пнуть труп немца. Когда приходит очередь Лин, она тоже наносит удар. До чего твердая и тяжелая у него голова, прямо удивительно.