В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах

Рассказав о внезапной перемене отношения к Пушкину, Лифарь продолжает громоздить банальности и клише:

«Передо мной открылся сияющий свет поэзии»; «Я перечел его всего, жадно впитывая в себя музыку его стихов, заставлявшую меня неметь от восхищения. Чем дальше я читал, тем больше он становился для меня – “своим”»; «Великий и гениальный» Пушкин лицеиста стал моим самым дорогим и чудесным товарищем, и я увидел, насколько с ним богаче и радостнее жизнь. Понятно, что больше я не мог расстаться с ним. И ему я останусь верным всю свою жизнь – Пушкину, моему руководителю и наставнику [Лифарь 1937в: 13].

Лифарь, жизнь которого, надо полагать, резко переменилась после того, как он осознал, что поэзия важнее и долговечнее алгебры и что литература может глубоко трогать душу и заполнять пустоты повседневного существования, тем не менее продолжал писать о Пушкине и поэзии в той приторной манере, которая характерна для музейных экскурсоводов и учителей начальных классов. В сравнении с этим пафосом более привлекательной кажется простота написанной в 1859 году и ставшей крылатой фразы Григорьева «Пушкин – наше всё». Григорьев избежал хвалебных прилагательных («великий», «могучий», «русский», «всемирный») и существительных («вождь», «наставник», «создатель», «источник» и даже слова «поэт») и заменил похвалы своего рода универсальным приложением «всё».

Случай Лифаря, как нам кажется, заслуживает внимания, поскольку в его сочинениях представлено несколько способов писать и размышлять о Пушкине. На публицистику Лифаря, безусловно, повлияло полученное им образование и воспитание, его любительский статус в литературном мире, вкусы публики, для которой он писал. Однако при всем том эссе «Сияющий свет поэзии» оказалось примером литературной пошлости. Это сочинение несомненно вызвало бы раздражение у Набокова[214]. Замысел Лифаря ясен: он хотел сопоставить по контрасту пустые разглагольствования о Пушкине, которым его учили в школе, и более глубокие, действительно прочувствованные суждения, на которые он стал способен в 1937 году. Как ни странно, великий танцовщик не замечал, что его более поздние суждения оказывались столь же пресными, как школьные сочинения.

Более честным и искренним выглядит почти не высказанное вслух, как бы заключенное в скобки уважение к Пушкину, выраженное в одном из интервью Набокова. В ответ на вопрос «Почему вы так страстно увлечены Пушкиным?» писатель ответил:

Дело тут не только в Пушкине – конечно, я нежно его люблю, он величайший русский поэт, об этом не может быть двух мнений, – и все же речь идет о сочетании волнения, испытываемого при нахождении верного пути, и определенного подхода к реальности, к реальности Пушкина, посредством моих собственных переводов [Nabokov 1990: 13][215].

В этом замечании Набоков определяет свой особый способ подхода к образу Пушкина – через переводы.

Подход Набокова, знатока и ценителя творчества Пушкина, был, по сути, плодом интеллектуальных усилий, в то время как Лифарь дал пример сугубо эмоционального восприятия. Превратив Пушкина в объект поклонения и созерцания для «обычного» человека, Лифарь не создавал модель или образ положительного героя. Его представления о Пушкине были скорее агиографическими, чем биографическими, и в них заключалось довольно поверхностное «полезное прошлое», резко отличавшееся от более значимого прошлого, которое находили Тынянов, Ходасевич и Булгаков. Более того, Лифарь, всегда рисовавший собственный образ в рамке пушкинского портрета, в итоге предложил модель, в центре которой находился он сам. Если другие авторы пытались противостоять Пушкину, перемещая историческую личность в настоящее, то Лифарь относился к Пушкину исключительно эмоционально, оставаясь поверхностным эгоцентриком.