В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах

В эссе, предназначенном для глянцевого журнала «Для Вас», Лифарь пускался в воспоминания и самовосхваления в связи со своим участием в Пушкинском зарубежном комитете и пушкинских торжествах 1937 года. В публикациях Лифаря можно увидеть два разных аспекта его личного отношения к Пушкину. В первом случае он пишет для широкой аудитории и размышляет о неприязни школьника к «великому национальному поэту»; здесь он выступает в роли обычного молодого человека, чья ненависть к школьной зубрежке, как это и бывает, сменяется в зрелые годы открытием поэта. В противоположность этому в книге «Моя зарубежная пушкиниана» Лифарь пытался взять себе в союзники самых авторитетных деятелей русской культуры – Шаляпина, Рахманинова, Ходасевича, – чтобы показать читателю «исполненную вдохновения» модель восприятия Пушкина. Нас не должно смущать, что Лифарь сыграл две противоречащие друг другу литературные роли. Он был хорошим рекламщиком и потому оказался центральной фигурой в процессе «продвижения» Пушкина эмигрантами в 1937 году в Париже и Европе. И в качестве рекламщика, уверенного, что его клиенту необходимо «стать» всемирно известным поэтом, Лифарь пытался одолжить собственный блеск и умение подать себя в качестве балетной знаменитости своему менее известному товарищу.

В течение юбилейного года в Советском Союзе и в городах Европы, Египта, Китая и Соединенных Штатов прошли выставки, были выпущены и отрецензированы издания Пушкина и о Пушкине; была сопоставлена статистика посетителей мероприятий, читателей и тиражей. Ученые, писатели и обычные люди посещали концерты, чтения и «торжественные заседания», посвященные памяти поэта. Еще одним явлением общественной памяти стал «наш Пушкин» в карикатурах. В харбинском издании «Рубеж» в традиционной рубрике карикатур Vita (псевдоним В. Л. Загибаловой-Гулиной) появляется комикс «Мы и Пушкин…»:

С младенческих лет витал перед нами образ Пушкина и его няни…

В раннем детстве ходили мы к синему морю: – мечтая о золотой рыбке…

Юнцами-гимназистами бредили о Руслане…

В старших классах мнили себя Онегиными…

В студенчестве совсем теряли голову и разводили рассказы о декабристах…

Что-ж? Разве не естественно, что, оказавшись в изгнании, мы вновь мечтаем о золотой рыбке?

[цит. по: Хисамутдинов 2019:142].

Эта золотая рыбка, эта наивная надежда на исполнение желания, после чего возродится прежняя Россия, по которой так тосковали эмигранты, постоянно возникала в их публикациях. Независимо от того, мечтали они об уничтожении советской власти или о чудесном возвращении в новую страну, где сольются воедино обе России, эмигрантские авторы связывали с пушкинским юбилеем будущее своей родины и русской культуры. Пушкин стал для них «золотой рыбкой», средством, с помощью которого можно исполнять желания. Более того, для эмигрантской общины Пушкин в 1937 году оставался символом – общим знаменателем для русских культурных праздников за рубежом, знаком единства русской диаспоры, а также своего рода территорией, которую нужно было отвоевать в культурной войне с советской властью. Наконец, важнейшая роль Пушкина состояла в том, что через его посредничество русские эмигранты сохраняли духовное родство с русскими, оставшимися по другую сторону границы.

В статье о советских пушкинских торжествах журналист-эмигрант, скрывшийся под акронимом «П. А.», цитировал письма советских граждан в ответ на вопрос: «За что они любят Пушкина?» – «За то, что это сама жизнь». – «За то, что живой» [П. А. 1937:140–141]. Этот миф о «живом» Пушкине, распространявшийся во время 100-летней годовщины со дня его смерти, был исключительно важен для эмигрантской общины – и не только потому, что Пушкина требовалось отвоевать у Советской России: через двадцать лет после революции русским изгнанникам важно было верить, что все еще существует нечто, способное объединить их с теми, «кто остался в плену» [Пушкинские дни в эмиграции 1937:137]. Как ни странно, эмигранты и советская власть были действительно похожи в своем соперничестве за «обладание» Пушкиным. К 1937 году поэт стал центральной фигурой, помогавшей русским за границей осознавать свою культурную самобытность, и одновременно средством, с помощью которого СССР пытался придать себе историческую и культурную легитимность. Обе стороны закончили поиски «своего Пушкина», создав образ, который и объединял, и разделял русских по всему миру.