«Статьи о русской поэзии», небольшая книжка из пяти статей, опубликованная в Петрограде в 1922 году, была первым выступлением Ходасевича-критика. Первая статья, «Графиня Е. П. Ростопчина», представляла собой раннюю попытку заново открыть биографию поэтессы, «некогда славной, ныне забытой» [Ходасевич 19966: 17], – задача, сходная с позднейшей серьезной реабилитацией Державина, которой Ходасевич занялся спустя несколько лет. В данном же случае Ходасевич действовал как кавалер, защищавший репутацию дамы от клеветников, причем одним из главных недоброжелателей оказывался Белинский. Даже в этой работе, написанной еще в 1908 году, Ходасевич приближался к Пушкину и Державину, жизни и творчеству которых окажется посвящена значительная часть его собственной творческой биографии. Вот как он восхваляет сочинения Ростопчиной: «Пускай же хоть иногда осеняют их <тех, кто считает, что лирика устарела. –
Второй элемент в этой связи – это статья 1916 года «Державин (к столетию со дня его смерти)», содержащая главные положения будущей полномасштабной биографии Державина, которой была посвящена наша предыдущая глава. Поэтическое вдохновение, весьма красноречиво описанное Ходасевичем в этой биографии, в ранней работе оказывается подчинено самообладанию труженика; похоже, что для юного Ходасевича продуктивность была столь же важна, как творческие способности. «То как администратор, то как поэт Державин работал не покладая рук» [Ходасевич 19966: 40]. Однако Ходасевич уже оттачивал свое мастерство, воскрешая старого поэта с помощью следующего описания и характеристики:
Если бы ныне, в сотую годовщину смерти своей, он воскрес и явился среди нас, – как бы он рассердился, этот ворчливый и беспокойный старик… Как бы он разворчался, как гневно запахнул халат свой, как нахлобучил бы колпак на лысое темя, видя, во что превратилась его слава, – слава, купленная годами трудов, хлопот, неурядиц, подчас унижений – и божественного, поэтического парения [Ходасевич 19966: 39].
В изображении Ходасевича живой Державин, при всей его сварливости, предстает перед читателем тем, кем не мог предстать в его же представлении вересаевский Пушкин. Сборник 1922 года содержит еще три статьи: «Петербургские повести Пушкина», «О “Гавриилиаде”» и «Колеблемый треножник».
Ходасевич обратился к поэме «Гавриилиада» в 1917 году, – она была напечатана в России «только через восемьдесят один год после смерти Пушкина <…> без сокращений и пропусков» [Ходасевич 19966: 71]. Именно эта короткая статья в большей степени, чем анализ «Петербургских повестей», послужила началом связанного с Пушкиным биографического проекта Ходасевича. Исследователь задавался вопросом: как читатели могли понимать Пушкина, если эта важнейшая поэма была исключена из корпуса его сочинений? Ходасевич полагал, что сейчас пришло время прочитать все написанное Пушкиным. И как могло получиться, недоумевал он, что пушкинисты потратили столько времени, откапывая в архивах и публикуя самые незначительные наброски и письма, в то время как целая поэма – «Гавриилиада» – до сих пор не появлялась в пушкинских изданиях?
Ходасевич описывал пушкинскую «Гавриилиаду» как важнейшее произведение Пушкина – поэму, «над которой он упорно трудился, которая отразила ряд замечательных черт его творчества, которая так ценна для изучения его биографии и которая, наконец, прекрасна в своей непосредственной, художественной очаровательности» [Ходасевич 19966: 71]. И даже пояснение, которым сопровождалась публикация поэмы в 1917 году, что «книга предназначается “преимущественно для лиц, изучающих Пушкина, а не для широкого круга читателей”» [Ходасевич 19966: 71], вызывает гнев Ходасевича и заставляет его взяться за статью, где оспариваются два эпитета, обычно относящиеся к «Гавриилиаде»: кощунственная и непристойная. Вместо этого Ходасевич предполагает, что Пушкина в этот период его творчества следует сопоставлять с итальянским живописцем П. Веронезе.
Дух итальянского Ренессанса включал и языческую радость жизни, и восхищение «дьявольским» очарованием мира, которые здесь используются для трактовки библейской темы [Ходасевич 19966: 72]. Пушкин, полагает Ходасевич, чувствовал ту же радость, когда писал эту поэму: