В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах

Один из мыслителей XVII века говорил, что актеры больше всего на свете любят монархию. Мне кажется, он выразился так потому, что недостаточно продумал вопрос. Правильнее было бы, пожалуй, сказать, что актеры до страсти любят вообще всякую власть. Да им и нельзя ее не любить! Лишь при сильной, прочной и денежной власти возможно процветание театрального искусства [Булгаков 1991: 44].

Несмотря на иронический тон этого заявления, идея автора ясна. Мольеру приходилось жить и творить при сильной самодержавной власти, но сам по себе этот факт не был трагедией – ни для Мольера, ни для Булгакова. Трагедия заключалась в том, что самовластные правители, как и обычные люди, могут потерять интерес к своим протеже. Вот как Булгаков драматизировал этот момент в мольеровской биографии:

Тут в спину Мольера повеяло холодом, у него появилось такое ощущение, точно стояла какая-то громадная фигура за плечами и вдруг отошла. Обманывать себя не приходилось, король покидал его. Чем это можно объяснить? Тем, что все на свете кончается, в том числе даже долголетняя привязанность сильных мира. Кто разберет, что происходит в душе властителей людей? [Булгаков 1991: 162].

Именно в этот момент жизни художника всерьез начинается последняя охота на волка. Хотя утверждение Милн о том, что Булгаков хотел добиться бессмертия своими произведениями, бесспорно; но бессмертие не могло послужить импульсом для повседневной работы. Булгакову было бы трудно оставить надежду обрести читателей, получить тот отклик на свои творческие усилия, которого жаждет любой художник. Отождествляя себя с волком и выбирая «волчий путь», Булгаков своим творчеством бросал вызов охотникам, хотя и понимал, что волку в конце концов суждено погибнуть[154].

Кабала святош

Булгаков гордился «Кабалой святош» и называл ее «блестящей пьесой» [Булгаков 19906: 448][155]. Это сочинение задумывалось не как биография, хотя ее именно так и воспринимают. При первом чтении «Кабалы святош» на совещании литературно-репертуарного комитета худполитсовета МХАТа в 1930 году Булгакову пришлось отбиваться от указаний, которые давали ему слушатели по части того, какие пьесы ему следовало писать:

Булгаков, отвечая на высказанные замечания, пояснил, что в его планы «не входила ни пьеса о классовой борьбе в XVIII веке, ни создание монументальной трагедии, ни создание антирелигиозного спектакля. Он хотел написать пьесу о светлом, ярком гении Мольера, задавленном черной кабалой святош при полном попустительстве абсолютной, удушающей силы короля. Такая пьеса нужна советскому зрителю» [Смелянский 1986: 265].

Перед нами та триада «художник – государь – идеолог», которая присутствует во всем творчестве Булгакова и которая интересовала его больше всего в истории Мольера. Автор «Тартюфа» казался Булгакову историческим архетипом гонимого художника, само существование которого зависело от капризов всесильного монарха, а произведения подвергались цензуре завистливыми коллегами-писателями и идеологическими церберами.

В интервью, которое Булгаков дал перед премьерой «Мольера» в 1936 году, он снова счел нужным объяснить, к какому жанру принадлежит его пьеса: