В поисках «полезного прошлого». Биография как жанр в 1917–1937 годах

Вопрос об отношении Булгакова к прижизненной славе остается одним из нерешенных в его писательской биографии, несмотря на множество ответов, звучавших в последние десятилетия[148]. Очень может быть, что Булгаков в период написания некоторых из своих произведений, особенно в 1930-е годы, действительно рассчитывал на пресловутый «долгий ящик». Но в то же время он часто работал по заказам театров и всегда заявлял о своем намерении опубликовать все, что пишет, включая и роман «Мастер и Маргарита».

Булгаков, несомненно, надеялся, что его тексты дойдут до публики. И первые пять лет, когда он только вступил на литературную стезю, так и происходило. Уже в ранних сочинениях проявлялось булгаковское желание порядка: ему хотелось, чтобы был положен конец хаосу и мир стал логичнее. Так, например, в фельетоне «Столица в блокноте» (1922–1923) нашло отражение его желание рациональной, организованной жизни, которой так не хватало Москве в годы НЭПа. Фельетон включал в себя различные сценки и описания того, как выглядела столица в период НЭПа, но при этом автор утверждал, что «из хаоса каким-то образом рождается порядок» [Булгаков 19896: 261][149]. «Москва – котел: в нем варят новую жизнь. Это очень трудно. Самим приходится вариться. Среди Дунек и неграмотных рождается новый, пронизывающий все углы бытия, организационный скелет»[150]. Фельетон заканчивался похожим на оду пассажем, в котором восхвалялась власть и милицейский жезл, а затем следовал лозунг: «дайте нам опоры точку, и мы сдвинем шар земной» [Булгаков 19896: 265]. И позднее, когда Булгаков изображал хаос революции, Гражданской войны и НЭПа в фельетонах, романе «Белая гвардия», пьесах «Зойкина квартира» и «Багровый остров», он всегда выступал на стороне порядка, за сильное государство против анархии. Так, в еще одном рассказе 1922 года повествователь, изображая кровавую сцену времен Гражданской войны, восклицал: «О, звездные родные украинские ночи. О, мир и благостный покой!» – рефрен, который будет повторяться во всем булгаковском творчестве [Булгаков 1989а: 514]. Для Булгакова желанный «мир и покой» в доме и у очага были возможны только в стране, где порядок победил хаос. Эти два вида порядка – домашний и политический – в его восприятии сливались воедино.

Булгаков не был сторонником новой власти, но он принимал существующий режим как данность и прилагал усилия, чтобы его изменить и сделать более приемлемым для художников. Оружием для этого писателю служила сатира. «Сатира не терпит оглядки», – часто говорил Булгаков, и действительно, в процессе творчества он никогда не оглядывался на критиков и цензоров [Явич 1988: 162]. В. Я. Лакшин полагал, что Булгаков не считал себя врагом нового государства и, более того, верил, что помогает ему. Ибо чем писатель может наилучшим образом помочь своей стране, как не настоящей правдой? Сатирик – тот же врач, и Булгаков знал, что хороший врач не только понимает, в чем состоит болезнь, не только определяет, где локализована боль, но и пытается прогнозировать будущее развитие болезни [Лакшин 1990: 42][151].

Лакшин показал несколько наивного Булгакова, однако сочинения и письма писателя свидетельствуют о том, что он пытался повлиять на режим, на цензуру и раздвинуть границы, в рамках которых произведение и поведение писателя считались приемлемыми.

В письме правительству СССР, написанном в 1930 году, Булгаков характеризовал себя как сатирика, который вышел на сцену в то время, когда настоящая сатира («проникающая в запретные зоны») была абсолютно немыслима [Булгаков 19906: 447]. Это письмо было своего рода манифестом: после почти десяти лет художественного творчества писатель объявил о своих намерениях верховной власти, самому Сталину, и ожидал ответа. Определяя собственное писательское кредо, Булгаков указывал:

Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, – мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы <…>

<черта моего творчества —> черные и мистические краски

(я – мистический писатель), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противупоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное изображение страшных черт моего народа [Булгаков 19906: 446].