В поисках потраченного времени, или Воспоминания об ИМЛИ

Симулировал научную деятельность наш сектор, симулировало ее и начальство. Щербина строил свои статьи на иноязычных материалах, поставляемых ему институтской группой референтов, и с успехом выдавал себя за полиглота. Я редактировал несколько его статей: он охотно соглашался на любые сокраще­ния и просил лишь об одном — вернуть ему вырезки, чтобы составить из них следующую статью. Писал он невозможными каракулями (прочесть их могла только одна машинистка в Москве), как говорили мне, лежа на полу и заполняя каждую страницу "на полицейской бумаге верже", которой тогда почему-то щедро снаб­жался институт, не больше чем десятью словами. Од­нажды мне понадобилась для плановой работы книга Л. Троцкого "Революция и литература", находившая­ся в библиотеке, как говорили, под "тремя гайками" (что эти "гайки" значили, я и по сей день не имею понятия). Книгу выдавали только при наличии пись­менного разрешения заместителя директора инсти­тута: врага, опаснее Троцкого, убитого Сталиным еще в 1940-м, у советской власти и в 60-е годы не было! Но Щербина мне в этом разрешении отказал ("Зачем вам Троцкий? Вы — молодой человек! Хотите, я вам сам книгу расскажу?").

При всем при том у Щербины было две привлека­тельные черты — он любил женщин и любил выпить. Когда оба любовных устремления сливались в его характере одновременно, он становился неотразим и, подойдя на излете банкета к какой-нибудь хоро­шенькой аспирантке, мог задушевно предложить ей поехать немедленно куда-нибудь вместе: "Я покажу вам такое, чего вы никогда не видели!". Молодые женщины были ему благодарны за последующее по­кровительство. Своими впечатлениями, правда, ни­кто из них так и не поделился, и можно лишь предпо­ложить, что Щербина показывал очередную статью, разоблачающую западных "советологов"... Однажды и я попал под его щедрую душевную раздачу: услы­шав концовку какого-то фривольного анекдота, кото­рый я рассказывал в кругу имлийской молодежи, он отвел меня в сторону и стал требовать, чтобы я повто­рил. Я долго конфузился, но он поставил ультиматум: если расскажете, получите отзыв ведущей организа­ции через неделю (я готовился к защите кандидат­ской, а он параллельно заведовал еще и кафедрой в Московском педагогическом институте, куда мою диссертацию послали на внешний отзыв), а нет — так я ее месяца два держать буду... Обещание свое он выполнил, и отзыв я получил оперативно.

В 1971 году Сучков наградил меня (я еще ни разу не выезжал за границу) безобидной командировкой в ГДР, правда, под присмотром профессионального борца с западными советологами В. И. Борщукова (впоследствии Борщуков "по семейным обстоятельствам” навсегда выбыл в США, но политический темперамент сохранил и там — по слухам, он участвовал в марше на Вашингтон, когда Клинтон покусился на велфер, социальное пособие, которое наши эмигранты, наступив на горло своему классовому достоинству, готовы были получать даже из вражеских рук…). Однако нашему "антикиллеру” пришлось ехать одному: райкомовская комиссия старых большевиков (сейчас уже вряд ли кто-нибудь помнит о подобной структуре), сочетающих пенсионное безделье с общественно полезным трудом, меня не пропустила, поскольку я был женат второй раз и имел глупость сообщить им об этом. Вероятно, я показался им Казановой, который может оказать растлевающее влияние на нравственные устои стран соцлагеря. Впрочем, нельзя валить все на старых большевиков.

В основном зарубежные поездки зависели от самого института и от взаимоотношений сотрудников с дирекцией. В редких случаях поездки предоставлялись в качестве поощрения (как, например, моя несостоявшаяся) и почти всегда — людям проверенным и идеологически выдержанным, из ближайшего окружения. Так было во все доперестроечные времена — выезжали одни и те же, казалось, что это и есть их специальность.

Изредка на международные конференции приходилось посылать и тех, кого действительно запрашивала приглашающая сторона, но если вас посылать не хотели, то узнать об этих приглашениях вы просто не могли: они, по существовавшим правилам, присылались не вам лично, а на адрес учреждения. Думаю, что и все социалистические страны Восточной Европы жили по этой схеме. Из ГДР, например, к нам чуть не ежегодно приезжали трое сотрудников немецкой Академии наук. Мы водили их по ресторанам, устраивали домашние приемы, устанавливали добрые человеческие отношения, и я с удовольствием вспоминаю двух славистов, Антона Хирше и Эдварда Ковальского (третий, судя по всему, был сотрудником спецслужб), с которыми тогда подружился

(в "Литературной газете” я опубликовал диалог с Антоном о научно-технической революции и литературе). Мне ответные поездки в ГДР не предлагались.

В 1975 году, когда мне наконец "разрешили” Берлин и мы, в гостях у Антона, хорошо выпив, вышли на балкон, он, указав на какую-то унылую серую стену, простиравшуюся невдалеке от его дома, сказал: "Это — чтобы мы не забывали, что мир разделен на две части” (стена была — Берлинская!). И добавил, перейдя на шепот: "Мы ведь тебе посылали приглашения семь раз…”