В поисках потраченного времени, или Воспоминания об ИМЛИ

Кровать Даши и Глеба не громыхала и не свистела — "во тьме… они лежали врозь (он — на кровати, она — на полу)". Кончилось это тем, что Даша переехала жить к Поле, вконец изнуренной Бадьиным и нуждавшейся в товарищеской женской заботе. Глебу Даша сказала, что он ее "не уважает" и "каждую ночь превращает в пытку". Мужа ей успешно заменяла теперь работа в женотделе. Поскольку Даша "всем существом постигла, что есть более могучая любовь, чем любовь к ребенку" и к мужу, ее дочь Нюрка "угасла, как звездочка утром" в родном детском доме имени Н. К. Крупской. Глеб же утешался как мог в машинном отделении завода: "Здесь, около маховиков… влажные, горячие волны полыхали в лицо, в руки и грудь и потрясали Глеба"”.

Затея была хороша, и я даже подумывал об "Истории русской советской литературы” в "пересказиках”. Отдаю эту идею желающим бесплатно: такая "История”, мне кажется, пользовалась бы спросом. Для "пересказика” современного произведения я выбрал роман Е. Евтушенко "Ягодные места” и под названием "Ягодичные места” отнес его в "Вопросы литературы”. Зам. главного редактора Лазарь Ильич Лазарев, всегда бывший фактически главным, очень смеялся и хотел печатать, но неожиданно подоспела в журнале разносная статья Эмиля Кардина об этом романе, а второй раз стрелять по тому же месту журнал не мог. У меня почему-то "пересказик” Евтушенко существовал в единственном экземпляре, и, когда я хотел его забрать, Лазарь виновато сказал, что его утащил и зачитал академик Храпченко. Между тем писать подобные вещи очень нелегко — надо внимательно штудировать тексты, которые порой трудно "прожевать”, так что я эти пародии забросил…

Подчас пребывание в отделе сопровождалось впечатлениями, которые в качестве интермедий нарушали однотонность институтской жизни.

В 1975 году, после смерти Сучкова, в институт из коридоров ЦК был откомандирован новый директор — Юрий Яковлевич Барабаш, который пробыл на этом посту недолго и через несколько лет ушел на повышение — первым заместителем министра культуры СССР. Новое назначение выглядело особо почетным, поскольку министр П. Н. Демичев был кандидатом в члены Политбюро. Помню, как в особняке Ростовых, в своем кабинете, В. М. Озеров, вернувшись с какого-то совещания, оживленно обменивался репликами с приехавшим из Ленинграда Д. Граниным: "Петр Нилович заметил…” — "Но Петр Нилович правильно сказал…” — "Петр Нилович совершенно недвусмысленно подтвердил, что Андрей Белый был советским писателем, ведь он и умер в России…” Потом оба они, воодушевленные интеллектом Петра Ниловича, ушли куда-то снова заседать, а я, терзаемый любопытством, спросил у Винокурова, секретаря Озерова: "Да кто же такой этот Петр Нилович?” Знатоком Андрея Белого, столь внятно определившим его место в русской культуре, и оказался, к моему удивлению, Демичев — кто бы мог ожидать от советского министра культуры подобной эрудиции! Пренебречь предложением Демичева у Барабаша не хватило сил (подобные демарши, надо полагать, вообще были невозможны в советских коридорах власти!), и на этом он, будучи человеком очень способным, многое проиграл, поскольку и Демичев, и само его министерство продержались в хаосе предстоявших перемен весьма недолго. К чести Барабаша, у него хватило решимости вернуться в ИМЛИ, где он раньше директорствовал, уже в роли простого научного сотрудника и выполнять здесь работу, куда более интересную и (не хочу никого обидеть) достойную, чем у многих высокопоставленных советских чиновников, — то бишь писать книги.

Однажды Барабаш предложил мне командировку на Кубу. На дворе стоял февраль 1978 года, со снегами и 30-градусными морозами. Не прошло и каких-то 14 часов, как мы с моим коллегой и приятелем латиноамериканистом Валерием Земсковым (сейчас он завершил в ИМЛИ грандиозную работу — выпустил, и многое сам в ней написал, многотомную историю латиноамериканских литератур) приземлились в аэропорту Гаваны и, жмурясь от ослепительного солнца, увидели прямо у трапа маленький кубинский оркестр, всегда приветствовавший прибытие советского лайнера.

После серых московских холодов мы на две недели окунулись в атмосферу ослепительного южного праздника. В них уложились и четыре дня симпозиума по связям литературы и фольклора в Институте литературы и лингвистики Академии наук Кубы, в составе которого было всего двенадцать литературоведов; и поездка за город, по фруктовым плантациям, где наш шофер Антонио заблудился и завез нас в запретную зону, к прекрасному особняку Рауля Кастро ("У него таких много, — пояснил он, оправдываясь, — всех не упомнишь”); и посещение Национальной библиотеки; и Союз писателей и художников Кубы; и Центр исследований Хосе Марти; и Музей революции; и Министерство культуры; и Капитолий; и памятник катеру "Гранма”; и дом-музей Хемингуэя, в котором больше всего поражала смотровая башня с коллекцией обуви огромных размеров. Но главным впечатлением была, конечно, сама Гавана.