В понедельник дела не делаются

Пал Палыч, используя образовавшуюся паузу, освежал обстановку на столе. Припахал Кораблёва, как молодого, подрезать сырокопченой колбаски, упаковку рыбы распатронить, грибов из банки наудить.

Послышались шаги на крыльце, в приотворившуюся дверь заглянула дурашливо ухмыляющаяся физиономия хозяина заведения Савельева. По нему видно было, что Савелий порядком на кочерге.

– Разрешите, господа начальники?! – и сразу, тряхнув свалившимися на лоб длинными высветленными волосами. – Все здесь одетые? Я с почётным эскортом!

За его спиной зазвенел заливистый женский хохоток.

«Двое? Трое?! Явно не одна…»

Саша Кораблёв плотнее подтянул обвёрнутую вокруг бедер простыню.

17

Заканчивались две недели отпуска, дарованные Маштакову начальством. Оставшуюся часть неизвестно когда удастся отгулять. В декабре, как признанному передовику производства и активисту общественной жизни? С другой стороны, а чего, собственно, плохого – отдыхать в декабре? В преддверии Нового года, нового счастья. Когда белым снегом погребены все сады-огороды. Родители не в обиде, что опять он увиливает от сыновней помощи на фазенде с мотыгой и лопатой наперевес.

Жена с Михой четверо суток не разговаривала, и возмездие было справедливым. Само собой, Татьяна не знала действительных повода и причины очередного загула благоверного. Миха доложил, якобы они с Вадиком гужевались. Главное, не колоться.

«Сознаешься – мало дадут. Не сознаешься – ничего не дадут», – так учат клиентов успешно практикующие адвокаты.

Ничего принципиально нового в жизни не происходило. Весь четверг Миха провалялся на диване в виде полутрупа. Стонал, без конца ворочался, в жёваные потные тряпки превратил постель. Хлебал минералку (купив две полторашки «Суздальской», Татьяна исполнила свой последний долг подвижницы). Сны не получались. Временами Маштаков проваливался в короткие, порванные на клочья куски забытья. Чрезмерно насыщенного контрастными красками. Всегда страшного, приводящего, в конце концов, к тому, что сердце обрывалось с живой нитки и ухало в бездонную пустоту. Когда он ковылял в туалет, то больше всего боялся нечаянно наткнуться на своё отражение в зеркале.

Утешал себя единственной мыслью: «Я в отпуске… В законном отпуске… Не прогуливаю… Меня не накажут, не уволят…»

В пятницу встал на дрожащие ноги и стал совершать разрозненные осмысленные поступки. Вынес мусорное ведро. Читал четвёртую книгу «Тихого Дона». К вечеру того же дня поел горячего, организм поддержки затребовал. Наступившей ночью не было сна, давили тяжкие мысли… думы… Это подошла очередная положенная фаза… Посталкогольная бессонница… Отталкивал навязчивые мысли о самоубийстве…

В выходные, безнадежно замаливая прегрешения, ковырялся дома по хозяйству. Полдня потратил на кран в кухне, несколько раз хотел бросить все в разобранном виде к чертям собачьим.

Не бросил, потому что загадал: если сделает, то не все еще потеряно, выкрутится… завьёт горе веревочкой… В итоге кран Миха исправил. Однако, памятуя о технологии процесса, в долгосрочное функционирование восстановленного коммуникационного узла не верил.

В понедельник Маштаков вскочил чуть свет, долго мылся в ванной. С мстительным удовлетворением следил, как уходит в сток пегая мыльная вода, жидко разведенная серая грязь… Медленно закручиваясь в воронку против часовой стрелки…

«Семь грехов смыл!» – говорят в таких случаях.

Если бы всё обстояло так легко и просто.

Самое главное, даже зарекаться на современном этапе особого смысла не было. Дескать, до Нового года пить не буду или до дня милиции хотя бы. Какие зароки, когда на неделе – день уголовного розыска? Святой праздник для всякого уважающего себя опера.

Денег Маштаков не имел даже на сигареты. У Татьяны просить не стал. Подумал, может, сегодня наконец бухгалтерия расщедрится, отдаст отпускные.

На работу шел пешком. Октябрьский воздух стыл, звуки казались обостренными. А еще такая иллюзия оттого, что город только просыпался. Дворник Никола обихаживал площадку у мусорных баков, шуровал метлой. Чуть поодаль настороженно присела пегая дворняга, в комках вся, с драным боком… Опасалась вооруженного метёлкой Николу. Под аркой разгружался хлебный фургон. Водила, упирая в живот, подтаскивал к окошку – по два сразу – лотки с нарезными батонами. Успевал при этом хабалиться с молодой продавщицей, принимавшей товар.

Через каждое второе слово – перемат. Не художественного образа ради, автоматически. Продавщица реагировала на его «ёптвоимати» куражливым горловым гоготаньем.

«Как изменилось всё за десять лет торжества демократии…

Мало кто считает зазорным выругаться при бабе… хм, при женщине… Девки курят в открытую, пиво пьют… Летом в парке выпускной был у девятиклассников, по-старому, по нормальному – у восьмиклассников… Девчонки в белых фартучках, в одной руке – сигаретка дымится, в другой – бутылка пива…

Прихлёбывают из горла… Дикое сочетание – школьная форма и девятый номер “Балтики”, ёрш голимый!»

Две недели Маштаков в родном УВД не был, а кажется, вечность целую. Ничего вроде и не изменилось.