В прекрасном мире (СИ)

Карлу Манфреду, приемному отцу Маркуса, после второго инсульта стало гораздо хуже: теперь только коляска, сиделка на целый день и периодические приступы, из-за которых даже непробиваемый Маркус ходит как в воду опущенный.

Да, соврать было бы правильным решением, меньше сволочизма и всего такого. А совести, которая будет жрать до самого рассвета и дольше, можно и пасть заткнуть.

Но чем раньше Маркус смирится — тем меньше боли будет потом. В конце концов, всем им слишком далеко до чудотворцев, которым под силу подарить/создать новую жизнь.

— Или ошибка в исходных данных.

— При идентичных тестах с одинаковыми входящими разное действие на выходе — ошибка?

Холодные глаза полны тревоги. Он знает, что должен остановиться, но не может себя заставить молчать.

— Или мутация схемы ИИ. Понимаешь, все мы ведем себя по-разному с разными людьми. Тестовый объект просто дополнит память через приобретенный опыт. Да и в любом случае сознание всегда субъективно. Многие ученые пытались узнать его природу, но так и не нашли ответа. А ты тут лезешь с трансгуманизмом, когда не до конца ясно, почему…

— Да боже ж мой! — не выдерживает Маркус и стремительно идет от окна к центру кабинета. Эффектнее было бы, если бы Маркус пришел в плаще, чтобы полы эпично вздымались при резких движениях. — Я не втягиваю тебя в диспут о природе сознания. Мне нужно только… — голос стихает слишком резко. Маркус тяжело опускается на диван, зарывается пальцами в волосы, плечи опущены. — Мне нужно знать, есть ли хоть призрачная возможность провалидировать оцифрованное сознание, раз оно всегда субъективно.

Саймон запускает скрипт сохранения, закрывает конфигурационный файл и ставит таймер на начало моделирования через два часа. Во рту горечь ползет по языку и тянется к глотке.

А холод почему-то течет по затылку, из-за чего показания температурных датчиков, которые так настойчиво мельтешили последние пару минут, застывают на стандартной отметке. И что странно, — картинка перед внутренним взором не меняется, разве что чуть заметнее дрожит по углам, когда слишком знакомое лицо снова появляется в поле зрения.

— Камски убьет нас, Маркус.

— Ты этого не знаешь.

— Сколько мы ему должны?

— Насколько все плохо? — и ему незачем уточнять, о чем он. Маркус понимает с полуслова, съеживается еще сильнее, будто это хоть чем-нибудь поможет.

Зеленые отсветы от окна ползут по полу длинными тенями. Иногда Саймон сомневался, что узнал бы что-то о проблеме Маркуса, если бы Карл ему не позвонил. Да и в принципе без Карла вряд ли бы Манфред-младший с Норт сошелся: тот в важных вопросах постоянно зависает перед решительным шагом. Из Маркуса обычно клещами приходится вытягивать информацию, если, конечно, что-то серьезное в голову снова не стрельнет.

— А что, если сознание — действительно всего лишь процесс в биологической оболочке?

— Ты хочешь решить загадку, на которую лучшие умы тратят жизни, за время неспешного вечернего разговора?

Трель звонка рвет безжалостную тишину на части. Из смарта слышится мелодичный голос Норт, и Саймон заставляет себя подняться с подлокотника дивана и не мешать голубкам ворковать.

Свет охранного дрона прорезает искусственное полотно джунглей. Щелчок — и панель разъезжается в стороны, открывает вид на горящий электрическими огнями город. Крохотные машинки снуют по дорогам, все так спешат жить. На улице цветет поздняя осень — снова поправляет он себя и прогоняет мысль, что именно жаркое лето топило асфальт снаружи еще пару часов назад, — но в черте города, по крайней мере, в центре, пестрых красок не увидишь: парки ушли под парковки и магазины, отдыхать можно и на лоне голографической природы, людям не привыкать. Но что бесит больше, чем громкие звуки и шелест ненастоящей листвы, — в кабинете градусов семьдесят, а ему холодно, будто в теле не кровь, а вода.

— В прекрасном мире никто не должен умирать, — роняет Маркус, когда они идут к машине.

— И где же ты видел такой прекрасный мир?

Маркус хмурится, пристегивается ремнем безопасности, выбирает маршрут и включает автопилот.

— Наш мир будет таким, каким мы его сделаем, — и впервые за вечер в разных глазах друга нет наигранной храбрости. — Саймон…

— Да знаю я, что ты не пришел бы просто так, — смеется он и потирает ноющее плечо, когда разметка меняет цвет на зеленый и машина двигается с места. — Чем я могу помочь в создании твоего нового прекрасного мира?

— Думаешь, в этот раз получилось?

И родной голос, когда темнота отвоевывает его у мерцающих огоньков и силуэтов, говорит то, от чего аналог сердца заходится в бешеном ритме:

— Мне уже все равно. Я верну его домой.

***

До момента очередного включения проходит немало времени. Таймстемп вверху экрана отчетливо виден, впрочем, как и всегда был. Сколько же усилий воли шло на то, чтобы это не замечать?

«Тело не движется», — отмечает Саймон, когда очередная попытка поднять руку не увенчивается успехом. И да, это отнюдь не страх съедает силы. Это внутренний сбой, из-за которого сообщения одно за другим рябят перед глазами.

Алая стена меркнет и, когда он тянет к ней руку, обращается в прах.