В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Выразив свое умственное превосходство над Малайцем, Скуйе забывал об уроке и предавался вслух философическим размышлениям на такую свежую тему, как польза образования и вред незнания. Рассуждать на богатую тему, что 2 х 2 = 4, что часть меньше целого, Скуйе был великий мастер. А мы только и ждали того момента, когда он облачится в тогу моралиста, философа и патриота. Он был настоящий водолей и мог целыми часами изливать потоки пустейших словоизвержении. В них, к нашему удовольствию, тонула и немецкая грамматика, и заданный урок, мы избавлялись от всякой заботы, связанной с такими неприятными вещами, как отвечание невыученного урока. Скуйе гремел на весь класс о любви к Отечеству, беспрестанно повторяя: «как русский патриот, как русский человек…», хотя он был латышский человек. Но всему бывает конец: морально-патриотическое водолейство надоедало и ему самому, и он внезапно объявлял:

– Теперь я расскажу вам очень интересный анекдот: как Сухарева башня влюбилась в Иван-Колокольня, а Иван-Колокольня полюбил Красные ворота.

Почему «очень интересный анекдот» должен был следовать за рассуждениями о любви к Отечеству, вызванными неудачей мимико-пальцевого изъяснения глаголов, – это было известно одному лишь Скуйе. Анекдот про Иван-Колокольня был нестерпимо глуп, и мы хохотали над глупостью Скуйе, а Скуйе принимал этот хохот за лестную похвалу своему остроумию.

Поощренный этой мнимой похвалой, Скуйе принимался завывающим голосом декламировать плохие немецкие стихи невозможно сентиментального содержания – о любви какой-нибудь тощей Марихен к не менее тощему честному Гансу. За стихами следовало рассуждение о поэзии, достойное гоголевского Кифы Мокиевича[186]; рассуждение это сменялось громогласным риторическим вопросом, обращенным ко всему классу: знаем ли мы, что такое истинная дружба?

Но на торжественный этот вопрос вместо нас отвечал оглушительный звонок в коридоре, возвещающий конец урока. Скуйе, довольный нами, а еще более самим собою, шествовал, как слон, в учительскую.

На следующий урок рассуждение о том, что 2х2=4, сменялось новым рассуждением о том, что 2x3=6. О чем бы Скуйе ни говорил – а он говорил обо всем: о религии, философии, истории, литературе, семейной жизни, сельском хозяйстве, – он никогда не выходил из пределов таблицы умножения.

И все-таки мы чему-то у него учились и как-то с ним ладили. Под его монотонное философствование можно было и почитать постороннюю хорошую книжку (вещь невозможная у Позеверка), и списать латинский перевод – нельзя было только шуметь. Скуйе не выносил шума, видя в нем неуважение к себе как философу, делящемуся со слушателями важными мыслями. У меня никогда не было склонности к шуму, читать я очень любил под журчанье моральных ручьев Скуйе, уроки ему я готовил исправно и потому был у него на хорошем счету.

Однажды после хорошо отвеченного урока – а отвечать его мне было приятно, так как это было какое-то стихотворение Гейне или Гёте с разбором его поэтических достоинств, – Скуйе громко похвалил меня, поставил в журнал пятерку и протянул мне тонкую книжку в голубой обложке, прося меня принять ее от него в подарок. Я был крайне поражен этим неожиданным подарком: когда же это видано и слыхано, чтобы учителя казенной гимназии дарили ученикам что-нибудь, кроме единиц, двоек или троек? Скуйе благосклонно улыбался, а я, растерянный, смотрел на голубенькую книжку, на обложке которой было напечатано: «Александр Скуйе. Рай земной. Очерки и рассказы. Часть первая. Москва». Крупным готическим почерком на обложке было написано: «Такому-то (моя фамилия с инициалами) от автора».

Далее была написана какая-то немецкая фраза. Скуйе взял книжку у меня из рук и торжественно, во всеуслышанье прочитал:

«Dem Verdienten seine Krone».

Прочитав, он тут же громогласно перевел ее по-русски: «Достойному своего венца». Я был очень смущен и, когда вернулся к себе за парту, был осажден желающими видеть «мой венец» в виде голубенькой книжки, сочиненной Скуйе.

Через несколько времени я удостоился второго «венца» – в виде 2-й части того же «Рая земного», на этот раз с русской надписью: «Труд есть пошлина, взимаемая с нас по дороге в Елисейские поля».

Книжка эта (это была первая книжка, полученная мною с авторской надписью) на много лет стала для меня и для моих товарищей источником истинного увеселения. Бедный Скуйе был терзаем страстью к писательству и по своему наивному водолейству был истинным классиком сентиментального пустословия. В книжке его не было ни очерков, ни рассказов, а со страницы на страницу переливалась приторная до комизма водица, подслащенная сентиментальным сахарином.

Некоторые страницы «Рая земного» годились бы в антологию классиков пустословия – тем более сочного и смешного, что оно было проникнуто глубочайшей серьезностью и невозмутимой, самоуверенной поучительностью и патокою всяческой благонамеренности.