В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Четвертый француз был не француз, а русский дворянин Леонид Владимирович Геника. Мне у него не пришлось учиться, но он приходился двоюродным дядей моему другу В. В. Разевигу, и я его довольно хорошо знал. Это был любопытный человек – странный и жуткий человек. Он окончил Московский университет по естественному отделению, но преподавал французский язык, который знал отлично, как человек, причастный к старой дворянской культуре. Геника вообще был человек образованный. Он много и разнообразно читал, что было редкостью. Когда в программу гимназии ввели среди учителей естествознание, Геника взялся за его преподавание, но не оставил и французского языка. В отличие от большинства преподавателей, Геника был учтив с учениками, ни на кого никогда не кричал и был мягок в обращении. Словно подчеркивая свою благовоспитанность и светскость (он был большим дамским угодником), он никогда не носил мундирного фрака, а ходил в черном, прекрасно сшитом сюртуке. Он был моложав для своих лет, «как яблочко румян» и насмешливо поблескивал небольшими умными глазками. К нему шло, что он был известным шахматистом и посещал симфонические концерты. Его брат Ростислав Геника[180] преподавал в Харькове в консерватории историю музыки и был первый в России специалист по истории фортепианной игры.

Ко всеобщему удивлению, корректный и культурный Геника на подступах к 1905 г. оказался ярым черносотенцем. Он стал писать в «Московских ведомостях», требуя неистовой расправы с интеллигенцией и учащейся молодежью. В гимназию на уроки он являлся с револьвером в кармане. Слыша об этих его неистовствах, иные из ранее знаемых его по шахматам или по гостиным спрашивали в изумлении: «Помилуйте, да это уж тот ли Геника? Тот был такой благовоспитанный и корректный господин».

Вот и все французы нашей классной гимназии. Они все были разные, но ни один из них не заразил нас любовью к французской литературе, да никто и не научил нас говорить или хоть свободно читать по-французски.

Те из нас, кто впоследствии отлично читал по-французски и полюбил Верлена[181], как родного Фета, пришли к этому помимо школы: мы были здесь самоучки[182].

С немцами в гимназии было еще хуже, чем с французами.

Один из них, Кох, мрачный субъект с большой окладистой бородой, шествовавший с классным журналом по коридорам, как журавль по болотным кочкам, оказался швейцаром из страхового общества «Россия» и удалился из гимназии к каким-то другим, более свойственным ему занятиям.

Его преемником и первым моим немцем был Валентин Александрович Позеверк.

Разумеется, его фамилия тотчас же была превращена гимназистами из «Позеверк» в «Пузом вверх».

Это было очень метко. Позеверк, небольшого росту, был упитан, краснокож и, несмотря на непожилые годы свои, обладал уже изрядным пузиком, на котором, скрестивши кисти рук, любил играть перстами. Его почти безволосая голова походила на толстую розово-красную колбасу. Заплывшие салом глазки, жирные щеки, плотно нашпигованный затылок – все у Позеверка салилось.

И самая речь его была сальная.

Мальчик встает за партой и просит:

– Позвольте выйти?

Другой преподаватель или разрешит, или откажет, только и всего. Позеверк сначала вскрикнет от деланного негодования:

– Выйти? Да вы с ума сошли!

И даже стукнет иной раз кулаком об учительский столик: так велико его негодование, что какой-нибудь Назаров Алексей хочет на пять минут лишить себя счастья присутствовать на уроке господина Позеверка.

Но, вскрикнув и стукнув, непременно пустит свое сало:

– А может быть, у вас животик болит?

Назаров Алексей, пятнадцатилетний детина, угрюмо молчит. А Позеверк машет уж на него руками, растопырив свои пальцы, словно толстые сосиски:

– Тогда ступайте, ступайте. А то еще повредите казенную мебель и испортите здесь воздух!

Я никогда не бывал в меблированных комнатах «Фантазия» на Земляном валу, где обитал Позеверк, но мне всегда представлялось, что у него на столе стоит дюжина раскрашенных глиняных статуэток, изображающих мальчишку, сидящего на горшке.

Все остроумие Позеверка было анального характера.

Если он заметит подле чьей-нибудь парты пролитую воду, он непременно воскликнет:

– Под вами мокро! – и засмеется гаденьким смехом.

Если мальчик, переводя какую-нибудь статейку, запнется на словах:

– Она была красавица… – Позеверк непременно подмигнет сальным глазком:

– А! вы не знаете, что такое красавица? – и самодовольно засмеется: он-то, Негг Posewerk, знает, что такое красавица.

Позеверк был откровенный циник и сполна оправдывал данную ему кличку; что бы он ни делал – говорил свою обычную полунепристойность, переводил «Лорелею» Гейне, – всегда казалось: он голый лежит «пузом вверх» и, болтая ногами, непристойно хохочет над всем на свете.

У него было что-то непристойное в самой манере говорить, в потных руках, в голове-колбасе, в его полных ляжках, противно подрагивавших в обтянутых форменных брюках[183].