В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

Нам не везло в гимназии на французов. Французский язык начинался со второго класса. Его изучали не все. По уставу классических гимназий родителям предоставлялось на выбор, чтоб их сын изучал оба новых языка, немецкий и французский, или один из них. Большинство тяготело к немецкому языку, и таков был дух времени: считалось, что немецкий язык имеет больше практического значения для жизни, чем французский.

Я изучал оба языка, но не выучил толком в гимназии ни одного. Не знаю, кто в этом виноват, я ли или наши французы.

Во втором классе французом у нас был Виктор Эдуардович Конюс.

Фамилия Конюс навсегда останется в летописи художественной Москвы вместе с фамилиями Гедике, Метнера, Катуара[174], внесших такой большой вклад в русское искусство. Эти французы и немцы, некогда пришедшие с родины в Москву за куском хлеба, дали ей несколько поколений замечательных художников звука: композиторов, пианистов, скрипачей, органистов и т. д. Сколько знаю, старый Конюс[175] был одновременно с Ф. К. Гедике[176] музыкантом в оркестре Большого театра. Из его сыновей Георгий Эдуардович[177] был замечательным композитором. Чайковский восторгался его сюитой «Из детской жизни». Она доселе сохранила свою очаровательную непосредственность и святую искренность. В Большом театре шел его японский балет «Даита»[178]. Собинов любил петь его романсы на слова Фета и Алексея Толстого.

Я встретился с Г. Э. Конюсом в государственной Академии художественных наук, где он, оставив композицию, вел сложные музыкально-теоретические исследования. Юлий Эдуардович Конюс был прекрасный скрипач и написал для скрипки концерт с оркестром, популярный в свое время у виртуозов.

Третий брат, Лев Эдуардович, окончил Московскую консерваторию одновременно с С. В. Рахманиновым и, подобно ему, написал в виде экзаменационной работы оперу на сюжет поэмы Пушкина «Цыганы»; он был прекрасный, тонкий пианист. Я знал Льва Эдуардовича с 1910 года, когда он дружил с Н. К. Метнером, но тогда он уже оставил и композицию, и пианизм и занимался исключительно педагогической деятельностью в своей музыкальной школе.

Наш гимназический Конюс – Виктор Эдуардович – совсем не был музыкант, и в его преподавании французского языка не было ничего ни поэтического, ни артистического, хотя он и задавал нам учить басни Лафонтена и стихи Виктора Гюго. Артистическою у этого Конюса была одна борода – превосходного каштанового цвета, холеная, тщательно подстриженная, любовно и почтительно расчесанная, она решительно превосходила собою даже корректную бороду М. П. Боголепова, брата министра народного просвещения, преподававшего у нас историю, – бороды же Н. К. Вальцова, соавтора Шапошникова по известным учебникам алгебры, добрейшего Н. И. Целибеева и других наших преподавателей по своей всклокоченной, плохо расчесанной натуре российской в сравнении с бородою Конюса были то же, что вологодский дикий лес-бурелом в сравнении с версальским парком. Борода Конюса нас, мальчиков, изумляла: мы чувствовали к ней что-то вроде почтения, да и сам Конюс, по-видимому, питал к ней то же чувство: он не позволял себе ни одного резкого движения, которое могло бы смутить достоинство каштановой бороды, покоящейся на темно-синей жилетке учительского форменного фрака.

Конюс весь был преисполнен такого трудно достижимого самодостоинства, что, казалось, он случайно вошел к нам в класс и по совершенной случайности ему приходится проходить с мальчиками пресно-моральный учебник Марго[179] и выслушивать, как беспощадно врут мальчишки «Ворону и Лисицу» по-французски. Конюс казался важным чиновным дядюшкой, который благосклонно согласился провести сорок минут с шалунами, заменяя какого-то своего бедного родственника. Эти сорок минут пройдут; мальчишки знают: вернется этот, кого замещает важный дядюшка, – тогда можно будет нашалиться вдоволь, а пока они воздерживаются от всяких проказ. Так и мы: я не помню никакого шума, гама и крика на уроках Конюса; у него не было никакого прозвища, ему не подкладывали крошеного мелу в чернильницу; никто из озорников – стрелков бумажными стрелами, обмокнутыми в чернила, – не покушался на чистоту его безукоризненного вицмундира. На каждом своем уроке Конюс оставался неизменно важным барином, приходу которого никто не рад, а благополучного ухода которого ждут с нетерпением, но ждут покорно и пристойно.

Когда я через много лет узнал, что Конюс, выйдя в отставку, уехал в Алжир и там купил участок земли, занялся садоводством, я, признаюсь, улыбнулся: «А! вот где было его настоящее место – не в скучном классе с мальчишками, с тошнотворным Марго, а под пальмами, на плантациях винограда и абрикосов!»

Но по-французски-то мы так и не научились у этого благовоспитанного человека с холеной бородой и с давнишней мечтой об алжирских виноградниках.