В родном углу. Как жила и чем дышала старая Москва

На время святок, с Рождества до Крещения, устраивались народные гуляния в городском Манеже, большею частию под руководством знаменитого М. В. Лентовского[173]. Огромный Манеж превращается в Девичье поле: там возникала целая чаща елок, сооружались балаганы, давали представления фокусники, устраивались всевозможные лотереи, акробаты перепрыгивали с трапеции на трапецию, на большой сцене исполнялась какая-нибудь волшебная феерия, повторяясь раз десять в день. Среди толпы расхаживали клоуны. Было людно, шумно, гульливо. Нас раз или два возили на такое гулянье. Но нас оно не очень привлекало, а я не любил с детства шумящей толпы и потому предпочитал и этому «народному гулянью» собственный театр в нашей детской. На святках в нашем доме гадали – и на кухне, и в «молодцовской», и у сестер внизу, и в нашей детской, куда к няне приходили горничные.

В чашу с чистою водой
Клали перстень золотой…

Эти две строчки Жуковского для меня никогда не были вымыслом: как я уже рассказывал про няню, у нас в точности выполнялось это гадание, столь любимое девушками.

Ярый воск топили…

И это тоже не была небыль для меня: няня с горничными лили воск в воду и тщательно рассматривали получившуюся выплавку, ее тень на стене, отыскивая в ее очертаниях сходство то с человеком, то с корабликом, то с крестом: первое сулило свадьбу, второе – дорогу, третье – смерть. Жгли на тарелке бумагу и в черном пепле искали тех же человечков, дом, кресты.

Самое смешное было гадание с курами. Ставили на пол большое блюдо, на краю которого клали кучку зерна, кучку земли, кучку угольков, кольцо, снятое с пальца. Горничные девушки бежали в курятник и похищали оттуда, к ужасу черной Арины, сонного петуха и курицу. Испуганные светом, шумом, куры, устремившись к блюду, начинали бесперечь клевать и зерно, и землю, и уголь. Петух же горланил при этом свое всполошное кукареку. Трудно было при этой куриной суматохе решить, что петух клюнул спервоначалу – зерно, землю или уголек, а между тем в этом-то и было все дело: зерно сулило богатство, уголек – пожар, а земля – могилу. Однажды ошалелый со сна петух так клюнул золотое кольцо (а оно сулило свадьбу), что чуть не подавился им. Девушки где-то в потайности гадали с зеркалом, чая увидеть в нем суженого-ряженого, но это гадание считалось греховным и опасным, и его совершали в потайности. Зато нисколько не в потайности совершалось другое гадание, самое веселое, – это спрашивание прохожих, «как зовут». Наш переулок был достаточно тихий и глухой, прохожих было мало, а гадавших много, и немало было смеха, ежели в ответ слышалось «Капитан» или «Тит», а именно такие имена чаще всего и слышались: сторона была отнюдь не аристократическая. Иной раз от пяти-шести прохожих подряд слышалось: «Иван, Иван, Иван». Зато никогда нельзя было услышать: «Вадим, Валерий, Игорь, Олег»: все эти «поэтические» имена стали даваться исключительно в интеллектуальном кругу, читателями «Вадима» Лермонтова и слушателями оперы «Князь Игорь» Бородина, появившейся в Москве лишь в 1895 году.

Нового года в нашей семье не встречали, то есть не встречал его отец с матерью наверху. Для него это был не новогодний вечер, а Васильев вечер – канун праздника Василия Великого. Он ходил ко всенощной, возвращался от нее в десятом часу, как всегда, говорил: «Бог милости прислал» – и давал нам с братом кусочек благословенного хлеба. Пили вечерний чай, зажигали елку и ложились спать. Новогоднего, полуночного молебна в те времена в церквах не служили. Но это не значит, что в нашем доме совсем не было встречи Нового года. Она происходила внизу, у сестер, и когда мне исполнилось лет 7, я получил разрешение на ней присутствовать. Под Новый год там голодали, чокались при звоне часов, желали нового счастья, утешались сухим десертом, пастилой, черносливом, орехами – ералаш.

Мне было сперва лестно, маленькому, присутствовать на этой встрече у больших, но никакого особого влечения к этим встречам Нового года я не чувствовал. И так осталось на всю жизнь: я никогда не был любитель встречать Новый год, мне всегда казалось, что в рождественскую ночь всегда происходило что-то великое, светлое, таинственное, а новогодняя ночь пуста: одно число меняется на другое. И с самого детства я не любил приветствия «с новым счастием!». Оно мне казалось и кажется до сих пор неверным и неблагодарным: счастье всегда одно, оно – неделимо, и я всегда просил, чтобы меня поздравляли с новым годом, но со старым счастьем.

Болшево. 10.I.1942

Часть третья. Гимназия

Глава 1. Французы и немцы