В садах Эпикура

Сам я получил высокий пост председателя профсоюзного бюро курса и тем самым стал неотъемлемой частью триумвирата – парторг (Лаврин), комсорг (Женя Язьков) и профорг (я). В моем подчинении находилось бюро из пяти человек и много профоргов групп, самым глупым из которых был Абдылда Каниметов, ныне министр Народного образования Киргизской ССР. Почему меня рекомендовали в профорги курса? Все видели, что ко мне хорошо относятся студенты. Но это чепуха. Лаврин считал меня очень искренним человеком, лишенным себялюбия. Однажды был такой случай: студент нашего курса Борька Рудяк сделал какую-то глупость. Я искренне выразил недоумение: зачем ему это нужно? Лаврин восторженно воскликнул: «Кац, ты совсем не похож на еврея!» Я спросил Лаврина, а что, собственно, отличает евреев? Он ответил с высоты закаленного интернационалиста, гордящегося тем, что он русский: «Хитрые они очень!» На этом разговор кончился. Такое же удивление вызвал мой однокурсник И. Стучевский, когда записывался в библиотеку кабинета Новой истории. Девушка, осуществлявшая эту акцию, прочтя формуляр Стучевского, сказала с очаровательной улыбкой: «Вы же совсем не похожи на еврея!» Стучевский спокойно ответил: «Да, у меня нет ни рогов, ни копыт».

Моему продвижению по общественной лестнице способствовали и анкетные данные. В начале учебного года нам предложили заполнить листок по учету кадров. Он содержал обычные вопросы, и я заполнил его без труда. Но к листку был приложен другой листок – «автобиография». В верхнем правом углу находился перечень вопросов, на которые следовало ответить. Надлежало перечислить всех родственников, находящихся или находившихся за границей, в тюрьме, на оккупированной территории и т. д. Когда я писал автобиографию, у меня поскребло на сердце. Как быть с отцом, с тем, что Женя находилась на оккупированной территории и т. д. И опять меня спасла светлая мысль. Я прослужил столько времени в Разведотделе 40 армии. Вот это в моей жизни значительно. Остальное – нет. И я написал свою автобиографию так, как считал нужным. На нескромные вопросы ответил так, как они того заслуживали: нет, не имею, не был, не были! И так оно и пошло. Был риск? Оказывается – да. В трудные дни битвы за Москву в 1941 году университетские стратеги сожгли студенческие документы вплоть до аттестатов зрелости. Я был убежден, что сгорел и мой, откровенно заполненный при поступлении в Университет листок. Думать так было логично. Однако на пятом курсе с меня потребовали аттестат зрелости. Я отправился в университетский архив: авось не сожгли. И вот там-то я и обнаружил, что аттестат сгорел, а листок, содержавший сведения о том, что мой отец осужден на 10 лет по 58 статье, лежит и никто его не трогал. Отыскав в архиве приказ о моем зачислении в 1940 году, свидетельствовавший, что у меня имелся аттестат зрелости, я выдрал незаметно опасный документ, сунул его в карман и вышел из архива победителем. Но в 1946 году я ничего не подозревал. Биография у меня получилась идеальная, правда, не совмещались две исторические категории – «Кац», «русский». Ну, уж с этим я ничего поделать не мог. Несмотря на эту несовместимость, я годился в профорги курса, в каковые и был избран по предложению В. А. Лаврина.

Так я закрутил профсоюзными делами. В чем они заключались? Главным образом, мы распределяли денежную помощь, карточки на дополнительное питание в университетской столовой и ордера на промтовары. Я заслужил всеобщее уважение тем, что ввел во все эти дела абсолютную гласность и ни разу не взял для себя ни одного ордера, ни копейки денег. Раза два мне давали карточки на дополнительное питание через факультетский профком не за счет курсовых лимитов. От этого я не отказался. Работал я, как лошадь, и по-настоящему голодал. Последние годы войны и особенно заграничный поход приучили меня к сытной еде. Оказавшись на студенческом пайке, я стал терять силы. Вот тогда мне и помогли карточки. Время было трудное. Я видел, как в студенческую столовую заходили какие-то пожилые люди и доедали из тарелок остатки супа. Я нарочно оставлял его. Так вот, я получал ордера, составлял список и во время перерывов делал громкое объявление, завершавшееся призывом: «Пишите заявления!» Одно из них сохранилось. Студентка Берта Гансалес (испанка) обращалась: «Прошу выдать мне ордер на шерстяную материю». Просили и трико, и чулки, и обувь. И все это честно распределялось с участием всех членов бюро, при полном беспристрастии. Кроме этого, мы бездарно тратили время на всякого рода обсуждения успеваемости, посещаемости и прочей муры. Нередко мне приходилось сидеть на партийном и комсомольском бюро, чтобы находиться в курсе всех событий. Дело, конечно, бесполезное. Это была суета бездеятельности. Но ничего против нее я поделать не мог: иначе ошибся бы в политике.