В садах Эпикура

Гораздо хуже сложились мои дела в семинаре у Б. Ф. Поршнева. Здесь занимались французским Просвещением. Б. Ф. Поршнев, высокий и статный, с большим нависающим над глазами лбом, имел в ту пору 41–42 года от роду. Студентов он держал от себя на громадном расстоянии. Не находилось ни повода, ни желания побеседовать с ним. Порядок семинара он наметил так: первый вариант доклада пробный. К концу года представляется второй отработанный вариант. Мне досталась тема, связанная с «Общественным договором» Руссо. Я стал читать этот, как мне говорили, литературный шедевр и ничего не уразумел. Попросил Бориса Федоровича дать мне консультацию. Он меня выслушал, рассеянно глядя в окно, и предложил еще раз прочесть трактат. Про то, как и о чем писать, какую дополнительную литературу прочесть, Б. Ф. Поршнев распространяться не стал. Между тем, время поджимало. Я прочитал «Общественный договор» еще пять или шесть раз и поздравил себя с успехом: мне кое-что стало понятно, стала улавливаться мысль великого просветителя. Я сел и усердно переложил содержание трактата своими словами и счел себя победителем. Б. Ф. Поршнев требовал, чтобы доклад за неделю до чтения был представлен ему в его доме. Я явился по указанному адресу и был принят в маленькой комнатенке, видимо, служившей кабинетом профессора. На письменном столе выразительно лежал 1-ый том сочинений И. В. Сталина – настольная книга. Тут же стояла тарелка с двумя кусочками сахара и отрезанный в виде порции квадратик масла. Б. Ф. Поршнев сидел на диване. Я стоял перед ним в офицерской шинели без погон, с фуражкой в руке. Предложения сесть я не получил. Мне казалось, что я могу что-то сказать, о чем-то спросить. Б. Ф. Поршнев не проявил никакой заинтересованности к моему докладу. Я даже не понял, зачем к нему пришел. Он просто сказал, что все в порядке. Через неделю я читал доклад. Конец его был встречен всеобщим молчанием. Только хорошенькая Галя Иванова, с некоторым запозданием узнавшая, что я женат, негодующе заявила: «Ничего нельзя понять! Что это за доклад? Чепуха какая-то». Я был обескуражен. Профессор Поршнев, разглядывая холеные руки, заметил: «Доклад, конечно, не удался. Но нужно быть снисходительнее – хорошо, что т. Кац изложил содержание замечательного творения Руссо. Признаем это». И все. Я, конечно, ничего не сказал, но в душе негодовал. Я решил свое взять. Через некоторое время я выступил оппонентом по докладу о Гракхе Бабёфе. Поршнев подчеркнул, что я являюсь тем редким оппонентом, который прочитал не только доклад, но и источник. Я действительно с интересом прочел «Заговор Равных» Буонаротти. Год шел к концу. Никто не представил второго варианта доклада. Я его представил, и Б. Ф. Поршнев сказал: «Товарищи, теперь я вижу, что наш семинар оказался полезным. Посмотрите, как вырос за год товарищ Кац. Он написал отличный доклад!» Галя Иванова сидела, потупив черные глазки. Проставляя зачет мне в книжку, Борис Федорович вновь не удержался от похвалы: «Вам я ставлю зачет с особым удовлетворением!» Я тоже с удовлетворением расстался с профессором Поршневым, не унеся от него теплого чувства ученической благодарности. И вторым вариантом доклада я был обязан не ему, а преподавателю кафедры Древней истории Константину Константиновичу Зельину.

Лекции К. К. Зельина я слушал еще на первом курсе в 1940 г. Теперь, через шесть лет, я в числе четырех студентов, специализировавшихся по древней истории, стал заниматься в семинаре по источниковедению под руководством доцента Зельина. В последующие годы, вплоть до приезда во Фрунзе в декабре 1953 г., я встречался с Константином Константиновичем изо дня в день, занимался в семинарах студентом и аспирантом, слушал специальные курсы, был ассистентом на экзаменах, встречался у него в доме, гулял по Москве. Последний раз мы виделись в апреле 1964 г. в Ленинграде, где я выступал на симпозиуме по истории Древнего мира. Я получал от К. К. Зельина оттиски его статей, книги, письма. Константин Константинович удостоил меня большой дружбой. О нем я и напишу сейчас, хотя в 1946/47 гг. мы только узнавали друг друга. Ему было в то время немного за пятьдесят лет.

Студенты почему-то считали его сухим и очень строгим. Внешне он производил впечатление человека сурового и замкнутого. В действительности К. К. Зельин добрый и отзывчивый человек. Я всегда чувствовал себя совершенно свободно в его небольшой квартире, тесной от книг. Там я встречал его супругу, ныне уже покойную. Это была пожилая женщина с добрыми глазами.