В садах Эпикура

У нас на партсобрании зачитали какой-то документ, принятый Центральным Комитетом Партии, призывающий к борьбе с зажимщиками критики. Вспомнили как-то брошенную Сталиным фразу: если в критике есть 5 % истины, нужно их узреть и учесть! Легко понять, какой простор для клеветы и инсинуаций открывала эта шедевральная демагогия. Теперь-то и письмо Гусева воспринялось Райкомом партии, как честное заблуждение. Нужно было найти в нем 5 % здравого смысла. Этими поисками и занялся теперь Партком Университета, во главе которого стоял Прокофьев – ныне министр просвещения СССР. Тогда он был доцентом химиком. Мы со своей стороны стали опровергать означенные выше проценты. Опровергать, собственно, было нечего. Но времени, сил, нервов это отнимало много. Развернулась нелепая, мелочная, паршивая грызня. И конец ее не предвиделся. Ко мне по-прежнему хорошо относились студенты. Отлично прошло отчетно-перевыборное собрание на курсе. Меня вновь избрали секретарем бюро. И это несмотря на борьбу против космополитизма. Правда, М. Т. Белявский, в соответствии с духом времени, предупредил меня перед собранием: «Не зазнавайся, не зажимай критику!» Все это хорошо. Я никого, никогда не зажимал в делах критики и самокритики. Но мышиная возня вокруг Гусева на курсе, Кара-Мурзы, Найденова на факультете уродовала жизнь. Я грустно делился впечатлениями с С. Л. Утченко. Он мне сказал: «Ну послушайте, Алексей Леонидович, везде есть свои Гусевы. Мне труднее, чем вам. Надо выдержать!» И мы пошли пообедать в кафе гостиницы «Москва».

А борьба шла. Стороны пользовались любым способом, приемом, случаем, чтобы насолить друг другу. Иной раз можно было бы что-то не заметить, к чему-то отнестись терпимее. В обстановке склоки все замечалось и обострялось. Вот случай. Мой однокурсник гусевец и мурзавец Савостьянов поместил какую-то корреспонденцию, кажется, в «Вечерней Москве». Получил гонорар. Куда мог пойти недавний лейтенант с пятью сотнями рублей (в старых масштабах цен)? Побриться в парикмахерской гостиницы «Москва». Пока его обхаживали, он увидел отразившуюся в зеркале заманчивую надпись «Биллиардная». Побритый и освеженный, Савоська вошел в это московское «Монако». Партнеры нашлись немедленно и немедленно проиграли ему несколько сотен. Победитель хотел уйти, но ему сказали: «Неприлично! Надо дать возможность отыграться несчастным жертвам его биллиардного мастерства. Еще через пару часов Савоська спустил выигрыш, гонорар, пиджак и еще рублей 400–500. Типчики усадили лейтенанта запаса в такси, привезли в общежитие на Страмынке и потребовали проигрыш на бочку, пригрозив возмездием в случае отказа. Савоська обратился за ссудой к комендантше и в знак того, что не задержит с отдачей, вручил ей партийный билет. С отдачей он задержался, а комендантша принесла билет в партбюро. Это единственное место, где его у нее приняли. Конечно, Савоська, задолжавший к тому же многим преподавателям, заслуживал кары. Но можно было бы все-таки отнестись к делу спокойнее… Не тут-то было. Разбор дела Савостьянова происходил на партийном бюро, где я председательствовал. По уровню обрушенных на Савоську инсинуаций, по искусству превращать муху в слона, по количеству крупицами собранного дерьма и выливаемого на чужую голову, мы далеко превзошли римского витию Цицерона в его фальсификациях на Луция Сергия Кателину. Сережка Науменко, указуя на Савоську длинным бледным пальцем, дико крутя живым глазом и невидяще сверкая неподвижным искусственным, кричал тонким голосом: «Савостьянов предатель!» Я, выяснив, что обвиняемый читает дневники Блока, связал это чтение с его падением. Благоразумный Моисей Руввимович Тульчинский сказал: «Ну, Кац, это ты слишком!» Будто бы я сам не знал об этом!! Но Савоська был гусевцем. Он стоял и дрожал мелким бесом. Из партии его исключили. Ну и что? Неужели вся университетская жизнь сводилась к этому свинству? Нет. Конечно нет. Но свинство это страшно мешало жить. А было и хорошее.

Я много занимался. Слушал спецкурс С. Л. Утченко «История римских политических учений». Н. А. Машкин тоже читал специальный курс. «История римских провинций». Он же продолжал вести спецсеминар, руководил моей курсовой работой по внешней политике императоров Юлиев-Клавдиев. Эта тема меня увлекла, я читал Тацита, Светония, глотал книги на разных языках: по-немецки быстро, по-английски медленнее, французские – по складам. Однажды спросил Николая Александровича, можно ли эту тему развить в дипломную работу. Он согласился.

1948–49 учебный год ознаменовался и вот чем: я обзавелся гражданским костюмом. Яша Шварц достал ордер на пошив его в хорошем ателье. Этим дело не ограничилось. Я купил себе коричневую шляпу, которую и надел вместо военной фуражки без звездочки. Женя нашла, что я выгляну прилично. Ленька Рендель, увидев меня в шляпе, издал вопль индейца, снимающего скальп, и крикнул: «Кац обуржуазился! Лучшие люди попадают под тлетворное влияние запада!» Я приказал Леньке замолчать и показал ему клеймо, свидетельствовавшее, что шляпа made in USSR.