В садах Эпикура

Так я громил «головотяпство со взломом». Легко ли мне приходилось? Нет. Это просто доказать, приведя хотя бы одну цитату из немецкой работы А. Древса. Перевод мой: «Cogito ergo sum Декарта, монада, как действительная сила или энергия мышления Лейбница, трансцендентальное единство апперцепции Канта, абсолютное “Я” Фихте, идентичность идеального и материального у Шеллинга, самодвижение и самоосуществление понятия Гегеля – все эти основные принципы, которыми оперировала и которыми еще частично оперирует новая философия, и на чем она воздвигла свои системы, содержатся в определении Плотином интеллекта». Можно, конечно, требовать и более совершенного, с точки зрения литературной, перевода. Я привел сделанный мной в момент работы над диссертацией, когда главное заключалось в скорости. Но ведь все работы по трудности их почти не отличались от исследования А. Древса. А между тем я еще переводил «Эннеады» Плотина и сравнивал их с греческим подлинником. Понятно поэтому, что завершение главы о неоплатонизме показалось мне серьезным достижением. Я попросил К. К. Зельина прочесть ее, т. к. дело казалось мне слишком ответственным. Константин Константинович любезно выполнил мою просьбу. Для разговора со мной он зашел в Горьковскую библиотеку. Мы сидели на жестком диванчике на первом этаже в вестибюле. К. К. Зельин снял очки, поднес текст близко к глазам, отыскивая свои пометки на полях. Он проделал очень сложнее дело: прочитал мою неразборчивую, хотя и переписанную начисто рукопись. В целом он положительно отозвался о главе, оценил громадный труд, в нее вложенный. Он так и сказал: «Огромная работа!» И добавил: «Все-таки вы сильно упрощаете неоплатонизм. По-вашему, получается, что все неоплатоники пропагандисты и обманщики. Но ведь они создали серьезную философскую систему, имели множество последователей. Неужели умных людей, интересовавшихся философией, так легко было обманывать?» Конечно, Константин Константинович был прав, хотя в тот момент мне казалось, что прав я. Все-таки мы были воспитаны в мысли, что все не-марксисты – жулики и фальсификаторы. Поэтому я и разоблачал неоплатоников, христиан, манихеев и многое упрощал, не добираясь до истоков их успехов и широкого влияния. Поэтому мне казались смешными слова французского исследователя манихейства – Пюша, утверждавшего: «В этом железном веке, в который мы живем, нам трудно было бы понять могущественную, притягательную силу, которая обнаруживает действительное присутствие зла в мире и обещает покой людям с ясной совестью и душой, просветленной героизмом». Перевод с французского мой. Может быть, поэтому он и коряв. Но дело не в том. И у Пюша я усмотрел стремление увести читателя от реального исследования, обвинял его в беспомощности, определяемой тупиком, в который забрела буржуазная наука. Для меня не было сложности в выводах. Я полагал, что все понимаю – и обессиливающий мистицизм неоплатоников и реакционность его апологетов в новое время. Я громил и тех и других. Заканчивая главу о неоплатонизме, вскрыв его социальную сущность и сделав это, очевидно, правильно, я так определял вторую часть выполненной мной задачи: «С другой стороны, пытаясь выявить мракобесие теософии Плотина и его учеников, ее узкоклассовые цели, мы попытались показать один из идеологических источников современного идеализма, о котором с гордостью говорит Древс». Так я оказывался на позициях модернизма, хотя избил бы любого, кто осмелился бы обвинить меня в нем. Константин Константинович сделал главное. Он согласился с тем, что получилась глава диссертации. Конечно, нужно было бы засесть еще месяца на два и многое переделать. Я в этом убедился, перечитав сделанное через два месяца. Но времени у меня не было.